Норман Мейлер - Вечера в древности

Даже в бледном сиянии светлячков я мог видеть, что Птахнемхотеп неспокоен. Если сначала я думал, что причина Его волнения та же, что и у меня, и оба мы не можем простить моей матери ее неистовые наклонности, то вскоре я понял, что то же воздействие произвел на Него, должно быть, и разговор с моим прадедом. В любом случае сознание моего Фараона было теперь занято ягодицами. В Его мыслях Он был окружен ими. Затем они превратились в одну большую пару ягодиц, обернувшуюся лицом Хемуша.

В этот момент мой Фараон встал и, к всеобщему изумлению, кивнул моему прадеду. «Пойдем, — сказал Он, — я покажу тебе одну комнату». На мгновение мне даже показалось, что Он пригласит и меня. Его взгляд снова погрузился в мои глаза, и казалось, в нем была огромная любовь — или в тот момент я верил в это, — но потом Он вышел вместе с моим прадедом, и, к великому негодованию моей матери по поводу столь внезапного ухода, они удалились.

Как только они прошли между столбами, она встала и начала ходить кругами, подобно пантере, привязанной к столбу. Однажды я видел такое животное в садах моего прадеда; когда ему бросали кусок мяса, зверь мгновенно хватал его в воздухе. Так и моя мать была готова вцепиться в моего отца в тот самый момент, как он произнес: «Я говорю не для того, чтобы упрекать тебя…»

«Не говори», — сказала она.

«Я должен сказать тебе».

«Ребенок спит?» — спросила моя мать.

Я жалобно всхлипнул, как будто со сна, что не совсем было притворством, потому что всегда, когда они ссорились, на меня наваливалась грусть, больше меня самого.

«Ты не видишь, — сказал мой отец, — как женщины бросаются Ему под ноги каждый день. Его раздражают подобные знаки чрезмерного внимания».

«Я не бросаюсь. Я предлагаю себя. И делаю это, чтобы порадовать тебя. Ибо, если я достигну своей цели, что даст тебе больше удовольствия до конца твоих дней, чем знание, что каждый раз, когда ты извергаешься в меня, Он также пребывает там? — Она прекратила ходить взад-вперед. — Надеюсь, это смягчает твое маленькое сердце? Ну скажи, неужели тебе не хочется на одну ночь отдать меня Фараону?»

«Пожалуйста, замолчи. В воздухе разносится эхо».

«Всем известно, что я просто невероятно верна тебе». — Моя мать грубо рассмеялась.

Отец зашептал: «Я хотел бы, чтобы ты помнила о своем благородном происхождении. Я не узнаю женщину, которую вижу этой ночью. Ты так грубо смеешься».

«Ты на самом деле хотел сказать: делай что хочешь, но до этого, пожалуйста, веди себя как госпожа».

«Не думаю, что я именно это хотел сказать».

«Именно это. И ты сказал это очень хорошо. Ты говоришь так же хорошо, как говорила я, когда мы только поженились. Видишь ли, старый дружище Неф, ты украл мое умение вести себя и оставил мне свое — те привычки, что переданы тебе твоим отцом, этим жутким человеком. Если на твой вкус я слишком груба, это оттого, что я, Принцесса, сделала ошибку в юности, привязавшись к тебе».

После подобной речи мой отец замолчал; собственно, он всегда умолкал после их ссор. Ссоры эти всегда заканчивались победой матери, которая вела себя как Царица, однако в своем поражении мой отец был так хитер, что я часто думал: не стал ли он таким образом незаменимым для моей матери? Могла ли она так чувствовать свою власть с кем-то другим?

И все же этой ночью мой отец удивил меня. Он вернулся к ссоре, когда она была уже проиграна. «Полагаю, ты глупа, — взорвался он. — Ты все делаешь неправильно. Согласись, по крайней мере, с тем, что я Его хорошо знаю. Он Милостивый и Великий Бог, но живет Он во многих тяготах. Поэтому Его не привлекают женщины, столь довольные собой. Такие женщины слишком обременительны в Его глазах».

«Ты ошибаешься. У Него нет Царицы, а Он хочет ее иметь. У Него нет даже привлекательной наложницы. В Своем сердце — а я жила в Его сердце этой ночью — Он неопытен. Нет Богини, что была бы Ему подножием, что целовала бы Его бедра и умащала бы Его меч. Он — Фараон без Посоха…» «Замолчи!»

«…и без Плетки. Я была бы Ему подстилкой и рулем. Его драгоценностью и Его рабой. Я больше ничего не желаю слышать от тебя о моем поведении, ты — сын Собирателя-Дерьма».

«Ты дура, — сказал отец. — Ты так Его желаешь, что оттолкнешь Его. А потом Он посмотрит на меня и подумает: Я испытывал страх перед женщиной Моего Смотрителя. Он никогда не простит мне этого».

«Он будет мой, — сказала моя мать, — еще до того, как закончится эта ночь».

«Это плохо кончится, — сказал отец. — Если я потеряю свое место, на нас будут смотреть как на слуг Мененхетета, не более того».

Она ничего не ответила, но рядом с ее огромным страхом я почувствовал живущую в ней огромную алчность, и мне не захотелось находиться с ними дольше. Поскольку в моих мыслях я не мог отыскать ни Птахнемхотепа, ни моего прадеда и не имел ни малейшего представления, куда они пошли, я соскользнул на несколько первых ступеней в сон, и мои глаза еще даже не закрылись, как в своих странствиях я встретился не с кем иным, как с Верховным Жрецом Хемушем, он приблизился, и его лицо было большим и круглым, как луна. От него исходил запах благовония, которое кладут в пелены умерших. Хотя, открыв глаза, я все еще мог видеть своих родителей, их не было в моих сновидениях. Вместо них перед моими глазами появился Фараон и стал рядом с Хемушем.

«Расскажи нам о заклинаниях», — сказал мне Верховный Жрец.

Отчетливое ощущение, сходное со слабым надавливанием пальца на лоб, заставило меня поднять глаза на большое круглое лицо Хемуша, и я сказал: «Для наложения заклятия необходимо обойти стены. Надо обвести вокруг недруга окружность».

«Слушай ребенка, — сказал Птахнемхотеп. — Ты узнаешь от него многое, Хемуш».

Не знаю, отчего то, что я сказал, оказалось достойным похвалы, но как только она пришла ко мне, я произнес вслух следующую мысль. «Обойдя стены, — сказал я, — следует искать способа в них войти». Я не знал, что имею в виду, понимая одновременно, что сам, безусловно, нахожусь под воздействием каких-то чар. Потому что благодаря им Хемуш исчез, и я увидел Птахнемхотепа и своего прадеда в странной комнате и прислушался к их разговору.

Разумеется, я не мог быть уверен, что мой Повелитель и Мененхетет молчали все то время, пока ссорились мои родители, и стали разговаривать только сейчас, или в том, что всему, что я вскоре услышу, суждено пропасть для меня навсегда, если бы не присущая мне сила, позволявшая возвращать их голоса обратно.

Я точно знал, что все еще могу видеть светлячков в клетках и родителей, которые возлежали на разных диванах, облокотившись на мягкие подушки, и чувство разлада между ними было столь же неколебимо, как стена. Я оставался лежать на своем широком кресле, однако едва мог удержать возле себя столбы этого внутреннего дворика, потому что гораздо более отчетливо видел другую комнату, и она походила на место, где нарисованные рыбы плыли по полу под моими ногами. Здесь же на стенах были изображены поля во время посева и лица многих крестьян, ведущих свой скот. Я даже увидел забрызганные грязью копыта этих животных, и посреди них, с бычьим хвостом в левой руке и золотым посохом в правой, стоял Птахнемхотеп в золотых сандалиях на поле влажной от ила земли, но я знал, что ил нарисованный, потому что Его ноги оставались безукоризненно чистыми.