Геннадий Ананьев - Риск.Молодинская битва.

—Погодим.

—Воля твоя, государь. Только не припоздниться бы.

—Не дави. Сказал — повременим, стало быть, иначе не будет. Тебе же наказ строгий: в оба гляди за князем. Особенно же за его боярами. Через них, если он черное что в сердце имеет, действует. А слуге его ближнему, тво­ему человеку, как его?..

—Фрол Фролов.

—Фролу этому самому скажи: близко его дворянство. Я извещу тебя, когда настанет время представить мне пол­ный донос. И вот еще… Не князь Михаил Воротынский се­чу выиграл, а князь Андрей Хованский. Не опричный бы мой полк да не наемные рыцари Фаренсбаха, сидел бы сей­

час Девлетка в Кремле моем. Сегодня же об этом чтоб весь Государев Двор знал. А дальше, думаю, не наша забота: побежит молва по своим дорожкам без удержу.

—Пособить ей можно будет.

—Пособи.

—А еще важно, кто ханский стяг подрубил. Опрични­ки, повел которых Богдан Вельский, молодой воевода да, похоже, из ранних.

—Вот-вот. Подумай, как ловчее сделать, чтоб об этом не только все узнали, но и заговорили.

— Пусть Богдан Вельский на почестном пиру ханский стяг к твоим ногам швырнет, аки тряпку.

— Дело! А я его усажу за свой стол по левую руку. О полке опричном и такое слово: во все, мол, дырки совал опричников, чтоб сгубить полк, только не удалась ему гнусность эта — полк из всех сражений выходил победи­телем. И у Молодей лишь стойкость немцев-витязей да храбрость опричников принудили главного воеводу пус­тить в сечу Большой полк и все остальные полки.

— Понял я, государь. Благослови обо всем позабо­титься.

— С Богом.

Нужда у царя в князе Михаиле Воротынском отпала. Крымцев он разбил так, что десяток, а то и более лет не сумеют они ополчиться для большого похода. Ни людей, ни денег не достанет. Даже если Польша с Литвой и Тур­ция будут помогать. Надолго успокоятся южные окраи­ны, а за это время укрепиться на них можно отменно, да­леко продвинувшись в Дикое поле. Тем более что Приго­вор Думы есть, зачин князем Михаилом Воротынским сделан знатный, дальше и без него дело пойдет. Пусть не как по маслу, но все едино — ходко. Найдутся добрые ис­полнители. Из тех, кто далек по крови от трона. Влади­мировичей же всех нужно — под корень. Всех до едино­го. А уж князя Михаила — во что бы то ни стало.

Вошел, низко склонившись, князь Андрей Вязем­ский:

— Время, мой государь, идти на пир. Вели переоде­ваться.

Начало почестного пира — обычное. Бояре, князья, дьяки и воеводы толпятся в сенях перед Большой трапез­ной палатой, пустомельствуя. Думали на свой манер о предстоящих жалованиях государя Ивана Васильевича на радостях от великой победы, надеялся каждый, что и ему хоть что-то перепадет.

А еще помалкивали о главном воеводе, удивляясь то­му, что его нет среди них. Никак боярско-княжеские вер­ховоды, особенно из перворядных, не могли взять в толк, что же случилось. Неужели герой-воевода попал в неми­лость? Если так, жди великих бедствий, которые могут затронуть каждого из приглашенных на пир. Обвинят в близости к опальному князю и — в руки Малюты Скура­това. Это пугало уже потому, что начались в Кремле пе­ресуды, будто роль князя Михаила Воротынского в побе­де над крымской ратью вовсе никакая. Более вреда от не­го было, чем пользы. Странно такое слушать, но не ста­нешь же возражать. Вдруг и в самом деле опален уже князь-воевода Иваном IV, царем Грозным?

— Заходи. Рассаживайся.

Вторичного приглашения не требуется. Все спешат на свои места, по роду-племени, дабы не припоздниться: очень серчает государь, если кто замешкается и не уся­дется за стол до его появления. И тут снова недоумение: за царевым столом, который стоит поперек длинного об­щего стола, на пару вершков от него отодвинутый, кроме малого трона — два стула. Который справа, он для князя Андрея Хованского, об этом всем уже известно, а вот для кого тот, что слева — тут недоумение у всех.

Входит царь. Все поднимаются поспешно, насколько позволяют праздничные тяжелые одежды, склоняют го­ловы в высоких горлатных шапках. Ждут, когда Иван Васильевич — тоже в бархате, шитом золотом, серебром, жемчугом и самоцветами, — угнездится на своем троне.

А место слева от государя пустует. Не для Михаила ли Воротынского поставлен, хотя его самого и нет на пиру? Выказать, должно быть, уважение князю-воеводе, ближ­нему государеву слуге?

Дальше все узнаваемо: сейчас наполнят царю-батюш­ке кубок фряжским вином, и царь, подождав, пока на­полнят кубки всем остальным, начнет по обычаю своему велеречиво и длинно глаголить.

Но что это? Не поднимает кубка государь. Похоже ждет он кого-то. Но кого?

Вот дверь в трапезную с шумом распахнулась, и порог переступил Богдан Вельский, волочит он за собой стяг крымского хана, вывалянный в грязи и конском навозе.

Швырнул с отвращением на лице стяг к ногам царя и произнес торжественно:

— Девлетка поганый собрался тебя, великий государь всей России, сделать рабом, но есть ли на свете сила, спо­собная одолеть тебя?! Вот он — позор крымского хана. Верные тебе опричники, подрубив стяг, решили исход се­чи в твою, государь, пользу!

— Того, кто подрубил стяг Девлетки, жалую дворян­ством. Всему Опричному полку по золотому рублю. Тебе, храбрый воевода, особый почет: место за моим столом по левую руку и шуба с моего плеча.

Знатно. Богдан Вельский, однако же, надеялся на бо­ярский чин. Увы, только шуба. Благо, приклад к ней до­бротный. Земля с селами, жалованные дополнительно.

Иван Васильевич поднял кубок:

— За славных победителей Девлетки-разбойника!

Пошло и дальше не по проторенному: государь не про­износил речей за каждым кубком, он лишь щедро жало­вал, и действительно достойных: князей Хованского, Хворостинина, Репнина, воевод Коркодинова и Сугор-ского, но особенно Фаренсбаха, то есть тех из воевод хва­лил, кого сам направлял в помощь Окской рати; еще ще­дро жаловал и великих угодников, едва ли причастных к славной победе.

Ни о князе Федоре Шереметеве, ни о князе Одоевском, ни о самом главном воеводе князе Воротынском — ни слова. Нет их на пиру, а на нет и суда нет.

Затянулся тот почестный пир, постепенно перерастая в скоморошеский загул. И оно бы, конечно, ладно, пусть на радостях пьет царь-государь в удовольствие свое, но беда-то в том, что под пьяную руку начал он новые казни, да такие, что и уму непостижимы: по его повелению сажали на колы, зашивали в медвежьи шкуры и травили псами, поджарива­ли, и государь Грозный, насладившись мучениями и кро­вью несчастных, вновь пил и скоморошничал.

Примолкла в ужасе знатная Москва. Уныло во двор­цах. Робко. И вот в эту самую робость приехал князь Ми­хаил Воротынский из владимирских лесов. Вдохновенно-радостный. Работа у посохи спорилась, обоз за обозом тянулись к местам сплавов, а плоты шли один за другим на юг. Отступили у князя на задний план все тревоги о возможном царском неудовольствии — радение простых людей, понимающих, что вершат они великое для Рос­сии дело, передавалось князю, и все остальное, не касав­шееся обустройства порубежья в Диком поле и на Волге, казалось Воротынскому мелким, суетным, не достойным того, чтобы придавать ему какое-то значение.