Геннадий Ананьев - Риск.Молодинская битва.

За столом Михаил Воротынский сидел выше первоста­тейных бояр, по правую руку двоюродного брата царева Владимира Андреевича 171 . Ласковым словом и золотым рублем памятным одарил Иван Васильевич главного вое­воду первым, а после долгого пира позвал князя с собой на беседу, что собирался вести с мастерами Бармой и Пост­ником 172 , кому по совету патриарха Макария поручил царь воздвигнуть храм в честь взятия Казани.

Разговор был долгим. Без загляду в царский рот.

— Ты рассуди, государь, — возражал густым барито­ном каменных дел мастер Постник, оглаживая темно-ру­сую окладистую бороду и лукаво глядя на Ивана Василь­евича, — на кой ляд в самом сердце города тому храму стоять? Не ты ли подмял басурманский стольный град, не здесь ли в Кремле тот успех твой ладился? Вот я и го­ворю: за стеной кремлевской храму стоять, у пяты твоей, а не в сердце. Мы с Бармой и место подходящее углядели.

— Ишь ты? Не только, выходит, хоромы божьи вы ла­дить мастера, у вас еще ума — палата. И все же у Кулишек храму стоять, что на спуске к Москве-реке. — И к митрополиту Макарию: — Что скажешь, первосвященный?

— Скажу, ладно будет. Окроплю только то место свя­той водой, да и — с Богом.

— А еще мы думаем, грешным делом, чтобы храм на мечеть басурманскую походил. Сказывают, есть в Каза­ни соборная кулшерифовская мечеть, вот ей в укор и ста­вить храм, — высказал свое мнение Барма, детина подстать своему другу-мастеру, только чуток светлей боро­дой да глазами голубей. — Поглядеть бы на ту мечеть сперва, пока за дело не взялись.

Иван Васильевич задумался. Верный вроде бы совет и будто кощунственный, но не митрополита спросил, а князя Воротынского:

— Что скажешь, князь Михаил?

Воротынскому лестно, что его мнение царь поставил впереди митрополичьего, а совет каменных дел мастера Бармы ему пришелся по душе дерзостью своей. Ему, вое­воде, дерзость всегда похвальна. Ответил без запинки:

— Зело разумно.

Сейчас, спеша домой и предвкушая радость предстоя­щих минут и часов, князь одновременно как бы вновь проходил памятью по сегодняшнему дню, и гордостью полнилось его сердце. Да как же иначе, потомки будут помнить его не только как главного воеводу рати, взяв­шей Казань, но и как участника закладки храма Покро­ва Богородицы, в честь славной для России победы.

Да, блаженственное счастье — крылатое. Увы, оно мо­жет так же быстро упорхнуть, как и прилететь. Зато по­мехи счастью тому хотя и подползают таясь и не прытко, зато уж, как силу наберут, отступают ой как не вдруг.

Для Михаила Воротынского время безмятежного от­дохновения пронеслось словно миг. Крещена дочь в одной купели с наследником престола Дмитрием, отшумели пи­ры в честь столь богоугодного дела; подумывать начал князь Михаил, как бы ловчее положить почин просьбе го­сударя, чтобы отпустил он его в свой удел служить служ­бу порубежную, ибо дважды уже слал верный стремян­ный Никифор Двужил гонцов с известием о неспокойнос-ти на рубежах удела. Доставил он и отписку нойона Челимбека, который сообщал, что подружился с калгой 173 и теперь ведомы ему дела и даже намерения хана крымско­го. В той отписке черным по белому сказано: не смирятся без борьбы ни Таврида, ни османская Турция с покорени­ем русским царем Казани, станут готовить походы один за другим. Погуще и сакм полезет через засечную линию тревожить русские земли и хватать полон.

Хотя и доволен князь Воротынский, что не забыл его верный отцов слуга Челимбек, достигнувший высокого положения в ханстве, но вместе с тем забота о безопасно­сти удела, а значит, и безопасности украин царских гло­жет душу и сердце.

Мила, конечно же, жизнь в стольном городе, скучней и обременительней станет она в Одоеве, только как без этого? На то и пожаловал государь вотчину на краю, по­читай, земли своей, чтобы владелец берег ее как зеницу ока.

И вот в тот вечер, когда князь Воротынский оконча­тельно решил, что завтра попросится в удел, и переписал набело Челимбеково предостережение, убрав, правда, его имя, чтобы, не дай Бог, в Разрядном приказе, куда наверняка передаст тайную отписку нойона царь, не стал бы он известен дьякам, ибо чем черт не шутит, пока Бог спит, а терять такого верного друга Воротынскому не хо­телось, тем более подвергать его опасности, — так вот, в тот самый вечер, когда все было подготовлено к предсто­ящему с государем разговору, прискакал из Кремля го­нец.

— Государь велит поспешить к нему.

— Что за дело на ночь глядя? Иль стряслось что?

— Худо. Зело занедужил свет-Иван Васильевич. По­спеши, князь.

— Так вдруг?

— Нет. С утра в горячке. Таился только. Теперь же в беспамятстве больше. Вот и скликать велел бояр дум­ских. Дьяк царев Михайлов духовную пишет. Поспеши.

Хоть и прилично от Кремля дворец Воротынского, но у ложа больного оказался князь Михаил не последним.

Брат его, князь Владимир, был уже там. Прибыли и кня­зья Иван Мстиславский, Дмитрий Палецкий, Иван Ше­реметев, Михайло Морозов, Захарьины-Юрьевы. А бра­тья царевы, князья Шуйские, Глинские и иные первоста­тейные, похоже, не очень-то торопились. Не было, к удивлению Михаила Воротынского, среди спешно ото­звавшихся на зов царя ни иерея Сильвестра 174 , ставшего волей Ивана Васильевича его духовником, ни Адашева, обласканного и возвышенного государем, будто тот сын его любезный. Им бы в первую очередь здесь быть.

У изголовья находившегося без сознания Ивана Васи­льевича стоял царев дьяк Михайлов со свитком в руке.

«Вот и духовная готова, — с тоской подумал Воротын­ский. — Неужто так безмерны наши грехи, что отнимает у нас Господь такого царя?!»

Долго длилось гнетущее молчание, никто больше не появлялся, и это начало беспокоить собравшихся. Они поначалу лишь переглядывались недоуменно, но вот не выдержал боярин Морозов:

— Где братья царевы Юрий и Владимир? Шуйские где? Вельские?

И этот тихий голос, спугнувший тишину, словно раз­будил больного, царь тихо застонал, глаза его приоткры­лись, поначалу совершенно бессмысленный взгляд по^ степенно обретал привычную для всех цепкость. С тру­дом, одолевая беспощадную слабость, Иван Васильевич заговорил, то и дело прерываясь от утомления:

— С дьяком Михайловым… духовную составили. Сы­ну моему… Дмитрию… престол оставляю. Присягой за­ твердите духовную. В Золотой палате… Или… в трапез­ной. Мстиславскому поручаю… Воротынскому… Михай­лову. Ступайте.

Выходили понурые, словно псы бездомные. У многих слезы на глазах. Дьяк Михайлов предложил, когда за Дверь нерешительно скучились:

— В трапезной станем принимать?

— Ладно будет, — согласился Иван Мстиславский. — Не радость же какая, чтоб в Золотой.

К Михайлову протиснулся тайный царев дьяк и за­шептал что-то на ухо. Все насторожились, но понять ни­кто ничего не смог. Михайлов сам все рассказал сгорав­шим от любопытства: