Геннадий Ананьев - Риск.Молодинская битва.

Юный царь поступал как муж многоопытный не толь­ко в деле ратном, но и в дипломатии. Не велев чинить по­слам казанским худа, отпустил их в город с ногайской от­пиской. Пусть узнают ответ. Возможно, задумаются.

Верно, в ханском дворце не только думу думали, полу­чив неутешительную весть, но и схлестнулись в споре. Едыгар настаивал на том, чтобы покориться царю Ивану, князь же Чепкун Отучев, сеид Кул-Шериф и их сторон­ники (а их было много) стояли за оборону столицы ханст­ва. Упорствовали неимоверно. А когда им донесли, что многие казанцы намерены покинуть город, иные уже бе­гут, Чепкун повелел стражникам никого за ворота не вы­пускать, а к неслухам применять силу, сечь саблями без­жалостно. Как отступников от веры.

Чуть более трехсот мурз, огланов с семьями и просто­людинов успели выскользнуть из города. С повинной пришли они к царю Ивану Васильевичу и поведали о том споре, какой идет в ханском дворце.

И тогда Иван Васильевич, для того чтобы поддержать дух сторонников сдачи города, велел вывести знатных пленников из черемисы, привязать их к столбам, а самых злых противников посадить на колы, чтобы видели со стен, что ждет непокорных, а мурзе Камаю и нескольким огла-нам, выскользнувшим из Казани, молвить царское слово, дабы образумить упрямцев. Для мурзы даже написали по-татарски обращение царя к казанцам, где он клялся нико­го пальцем не тронуть, если они прекратят сопротивление, а если не желает кто подданства российского, вольны идти, куда пожелают. С имуществом и богатством своим. Без всякого препятствия со стороны воинства русского, воин­ства христианского. Если же и дальше станут упорствовать в безумстве своем, не спасут их ни высокие стены, ни отча­янная храбрость, ни бог их магометанский. Мурза, однако, сказал не только это. Он и всегда был истинным сторонни­ком России, а теперь и вовсе не представлял иного пути, кроме признания ее могущества. Именно это он и добавил. Под стенания мучившихся на кольях и проклинающих та­тар, которые подвигли их выступать против русского царя, а теперь не хотят протянуть руку помощи, под одобрение привязанной к столбам черемисской знати.

Несмотря на свое ужасное положение, им было любо слышать из уст татарского мурзы признание, что земли волжские — не исконно татарские, а завоеванные огнем и саблей сарайца Булата-Темира всего каких-то двести лет назад. Не обосновались бы здесь золотоордынцы, рас­творились бы они среди каринских булгар, угро-фин­ских народов, хозяев земли здешней, если бы не Улу-Му-хаммед. Воцарившись в Казани, он силой подчинил себе и Луговую, и Нагорную земли, а после того, изменив клятве жить в мире с великим князем московским, со­вершал набег за набегом на русские города и села.

— Разве Всевышний лишил нас памяти и мы забыли, как покарал он Улу-Мухаммеда за алчность и кровожад­ность его, — увещевал стоявших на стене казанцев мурза

Камай. — Заживо сгнил клятвоотступник. Назидание Всемилостивейшего не стало для нас уроком мудрости: новые ханы, садясь на трон, клялись на Коране послам русского царя, что станут добрыми соседями, но проходи­ли год или два — и снова огланы брали верх, тумены ка­занские неслись на земли русские. Рукой Аллаха отступ­ники смирялись, но все повторялось. Для нас не было ни­чего святого: даже купцов русских мы грабили и убивали, святотатствуя безудержно. И Аллах воздает нам по досто­инству нашему. Вспомните, правоверные, слова Суюн-Бе-ким, когда СафаТирей пировал, вернувшись из Балахны, которую разграбил и сжег: «Не радуйся, хан, ибо недолго продлятся у нас эта радость и веселье, но после твоей смерти обернутся они для оставшихся плачем и несконча­емой скорбью, поедят тела их псы безродные, отрадней тогда будет неродившимся и умершим, не будет уже по­сле тебя царя в Казани, ибо искоренится вера наша в этом городе, и станет Казанью владеть русский правитель. Единственное спасение от этого — протянуть руку друж­бы русскому царю…» Не послушал свою старшую жену, которая говорила устами Всемилостивейшего, разгневал­ся на нее, и вот — русская рать, в пять раз больше нашей, под стенами города. Русь не та, что была в годы правле­ния Булата-Темира и даже в ханство Улу-Мухаммеда. Не­ужели мы не можем этого понять?

Стрела, черная, впилась в землю у ног мурзы. У ног посла, державшего над головой белый стяг. Это произош­ло, когда на стену поднялся Чепкун. Он повелел:

— Смерть предавшим нас угодникам князя Ивана! — и еще добавил: — Смерть и тем, кто струсил в бою и сдал­ся в плен! Пусть умрут от рук правоверных, чем от рук гяуров!

Вознес хвалу Аллаху и сеид Кул-Шериф, вставший справа от Чепкуна Очуева. Это стало знаком, после кото­рого стрелы роем полетели со стен.

Русские ратники прикрыли щитами мурзу Камая и сопровождавших его, оставив на заклание более семи со­тен привязанных к столбам и корчившихся на кольях.

Первые проклинали казанцев, вторые видели в смерти избавление от мук.

Совершенно не понимающий поведения осажденных и оттого гневающийся царь Иван Васильевич, в какой уже раз собрал совет бояр и воевод.

— Совесть моя чиста. Семь раз я унизительно молил басурман опамятоваться, увы, все тщетно! — сердито за­говорил царь. — Теперь твердое мое решение: приступ!

Решение стоит похвалы, только не зря же сказывают: близок локоток, да не укусишь. Без проломов в стене мыслимо ли взять город, вот в чем вопрос? Ну, хорошо, башен можно с десяток срубить да подкатить их к сте­нам, завалив овраг, но башни хороши, когда в крепости мало защитников, а в городе только воинов добрых три­дцать тысяч. С башен валом не повалишь, а ручейки, хо­тя и бесстрашные, казанцы перепрудят, не позволят пе­рехлестнуться через стены.

Воеводы и бояре каждый свой совет подает, все вроде бы хороши, но сопряжены с великими жертвами. Не лю­бо то царю Ивану Васильевичу. Ой не любо.

И вот свое слово сказал главный воевода князь Миха­ил Воротынский:

— Дозволь, государь? Свербит мыслишка в грешной моей голове: а не повторить ли подкоп, какой мы делали от Данровой башни? Возможно, даже — пару подкопов. И — на воздух стены.

— Откуда зелья столько возьмем? — возразил глав­ный пушкарский воевода. — Пушкам, пищалям да рушницам едва хватает…

— Помолчи, боярин, — одернул Морозова царь. — Князь Михаил дело предлагает. А зелье? В Алатырь слать нужно за ним спешно, да из пушек перестать па­лить без нужды. Для острастки лишь.

Первый воевода Ертоула сроку для подкопа испросил две недели. Из оврага, что к турам ведет, — под Арские ворота, из рва, который меж туров, — под Ханские. Не только ночью можно копать, но и днем, вынося землю не­заметно.

На том вроде бы и порешили, только тут весть с тура поступила: в городе неспокойно. Женщины и старики все на улицы высыпали, несмотря на ядра, дроб и стре­лы, даже на стены лезут, особенно женщины. Одежды свои разрывая, умоляют ратников вложить сабли в нож­ны, пожалеть их, отцов и жен.