Геннадий Ананьев - Риск.Молодинская битва.

куда слуге больше?

— Упаси Господи, государь!

— Это — словеса. Дела же о другом говорят: с татара­ми сносишься, с литовцами тоже. Аки государь. Полк без ведома моего ведешь куда тебе заблагорассудится. Удел покидаешь. Не спросивши.

— Помилуй, государь! Я же обороны твоих украин ра­ди все это делаю. Ты велел бдить, я и бдю_ Сам знаешь, что красоваться пред дружиной на аргамаке много ли ума требуется? Знать все наперед, вот в чем сила пору­бежной стражи!

— Верю тебе, оттого и не опалил. Только край все же знай. Перешагнешь его — не сносить головы.

Воротынский продолжал, вроде бы не ему адресована угроза:

— А еще, отчего беру иной раз сверх меры, ибо ты, го­сударь, перестал слушать советы верных слуг своих. На Вселенском соборе 192 ты клялся карать зло и держать у сердца верных слуг. На Арском поле повторил то же са­мое, крест животворящий поцеловав. Похоже, запамято­вал те клятвы, государь. Иль князь Владимир не верой и правдой тебе служил? Отчего ты не мил к нему?

— Я Богу отчет дам! — явно начиная выходить из доб­родушно-безразличного состояния и наливаясь гневом, обрезал царь Иван Васильевич. — Только Богу! Слишком много вас, советчиков, развелось!

— Советчик советчику рознь. Одни во благо отчизны твоей, государь, стремятся, другие, корысти ради, раз­вращают цареву душу.

— Хватит! Злословие твое беспредельно! А я тебя только что предупредил! Впрочем, — пересиливая свой гнев, продолжил Иван Васильевич менее сердито, — не казню тебя, хотя ты и достоин этого. Ты вот что… Завт­ра же отправляйся в Кирилло-Белозерский монастырь. Княгиню бери, от греха подальше, сына и дочку. Там моего решения подождешь. А оно будет зависеть от то­го, что мне дьяк Разрядного приказа донесет. Сегодня же пошлю дьяка в Одоев. Пусть поглядит, верно ли ты сказываешь, что не оставил украины мои на произвол судьбы. Если что не так, на монастырское кладбище снесут тотчас же. Всю семью твою. Заруби себе на носу: всю семью! Князя Владимира тоже не пощажу. С семь­ей вместе!

Постепенно обустраивались на новом месте князь и княгиня Воротынские, все у них вроде бы налаживалось, все, но только не душевное состояние. Настоятель, ке­ларь и братия встретили их в монастыре весьма привет­ливо, выделили вначале небольшой домик, но тут же на­чали рубить терем, достойный княжеской семьи. За ме­сяц монастырские плотники и столяры его сладили, а тут и посылка от царя подоспела: вина фряжские, мед, балы­ки белорыбьи, икра, фруктов разных заморских вдоволь и, ко всему прочему, сто рублей ефимками 193 .

Дьяк, привезший припасы и деньги, объявил волю са-мовластца Ивана Васильевича:

— По достоинству княжескому припасов в достатке от казны самого царя и монастырской, денег же ежегодных — сто рублев.

Щедро, конечно. Вроде бы не опальный даже, а слу­жилый на жаловании, а не с земли. Только долго ли пользоваться придется иезуитской сей милостью, вот что тревожило.

Дьяк ничего не рассказал о делах во граде царствен­ном, но его попутчик келарь монастырского подворья в Москве, приехавший в монастырь со своими нуждами, наверняка привез достаточно новостей, о которых пове­дает архимандриту. Возможно, он ради этого и приехал, ибо вместе с дьяком возвращается в Москву.

«Попробую выведать у настоятеля», — решил Воро­тынский, томимый неизвестностью.

Пока он выбирал для этого удобное время, сам архи­мандрит позвал его к себе. Усадил в своей просторной и светлой келье и сразу же, без обиняков, словно обухом по голове:

— Окованы боярин думный Иван Шереметев и дьяк царев Михайлов. Брат Ивана Шереметева Никита обез­главлен.

— Что творится?! — с тоской воскликнул князь Миха­ил Воротынский. — Герои Казани! Ужас крымцев!

И сам же опешил от неожиданного откровения: все, кто готовил поход на Казань, был душой его, затем отли­чился во время осады и при штурме города, все — в опа­ле. Все до одного. А за плечами Ивана Шереметева, Да­нилы Адашева и за его, княжескими, еще и славные дела в сечах с крымцами. Не может такого быть, чтобы слу­чайное совпадение. Не может быть!

Архимандрит тем временем продолжал, ничего не от­ветив на восклицание князя:

— Алексей Адашев, земля ему пухом, удавлен по цар­скому повелению…

Вот это — новость! Завтра и его, князя, удавят. Княги­ню с детьми тоже. Пошлет царь заплечных дел мастеров и — конец всему.

Архимандрит продолжал:

— Пыточная в Кремле не лодырничает, по горло кро­вавой работы. За грехи наши тяжкие наказует нас Гос­подь Бог ожесточением души, лишает разума доброго, питая злым.

Воротынский даже поежился, наяву представив себе пыточную, спустя столько лет как сейчас он ощутил удушливыи запах паленого мяса, почувствовал нестерпи­мую боль от разогретого до белого каления железного прута, которым неспешно рисуют православный крест на его ягодицах; и вновь напряглись руки князя, словно поднимая отяжелевшее безвольное отцовское тело, и вы­рвалось у него:

— Нет! Нет! Только не пыточная! Лучше пусть здесь удавят!

— Бог милостив, сын мой, — с бесстрастным спокой­ствием проговорил архимандрит. — Бог милостив. Не ре­зон, князь, томить душу прежде времени. На все воля Бо­жья.

Совет верный. Чему быть, того не миновать. Но, пони­мая это, все же нелегко одолеть тоску и тревогу, которые от услышанного вспыхнули в душе с новой силой. Хотя князь и старался казаться спокойным, когда вернулся в свой дом, но княгиня сразу же заметила, что муж кручи­нится больше прежнего. Спросила:

— Что, сокол мой, печалит тебя? Какая лихая весть? Хотел ответить неправдой, что все, мол, в порядке, лишь тоска безотчетная навалилась, но уж слишком яс­ными глазами глядела на него княгиня-лада, виделась в них и тревога, и боль, и желание ободрить любимого су­пруга.

— С дьяком, что нам цареву милостыню привозил, ке­ларь монастырского подворья в Москве приезжал. Вот настоятель и позвал меня…

— Худые новости?!

— Да. Алексей Адашев удавлен. Князь Иван Шереме­тев и Михайлов, дьяк царев, окованы. Князь Никита Шереметев обезглавлен.

— О, Господи! — воскликнула княгиня, прижалась беспомощным ребенком к могучей груди мужа, всхлип­нула раз да другой, но вот напружинилась, заговорила твердо: — Если Богу угодно позвать нас к себе, значит — позовет. Встретим тот миг без низости. Вместе. А пока… стоит ли прежде времени хоронить себя? Будем жить, по­ка живется.

Убеленный сединами, много изведавший в жизни на­стоятель крупнейшего монастыря и молодая женщина, не знавшая ничего, кроме девичьего терема и ласкового мужа, не сговариваясь, сказали одно и то же. Но более всего успокоила князя Михаила Воротынского реши­мость княгини-лады без страха и упрека разделить с ним участь его. И он кивнул согласно: