Геннадий Ананьев - Риск.Молодинская битва.

Перехваченное сторожами письмо полностью разоб­лачало двуличие польского державного двора, и Иван Васильевич тут же повелел составить с него списки, за­тем немедленно отправить их и самому Сигизмунду, и императору, чтобы тот оповестил весь христианский мир о коварстве польского короля, призывающего неверных лить кровь христиан.

Но не только то, что одоевскими казаками-лазутчика­ми перехвачено было письмо важное, повлияло на судьбу Михаила Воротынского и, следовательно, на судьбу его брата Владимира, но, пожалуй, главным оказался рас­сказ дьяка Разрядного приказа, который самолично до­ставил перехваченное письмо государю.

— Уж как я, государь, старался найти изъян в пору­бежной службе, однако не мог. Засеки — любо-дорого. Где особенно ходкое место, по второму ряду сработаны, а между засеками — волчьи ямы. Ловко устроены. Даже знать будешь, все одно не вдруг разглядишь. Сторожи — что тебе крепости. Станицы шарят по Дикому полю ден­но и нощно. Везде глаза и уши. А когда похвалил я за службу Никифора Двужила и его верных пособников, сына Косьму да Николку Селезня, все трое в один голос: князя Михаила Воротынского повеления исполняем. От его, мол, разума все так ладно идет. От его воеводского умения.

После той беседы с дьяком Разрядного приказа царь Иван Васильевич окончательно решил повременить с расправой над князьями Михаилом и Владимиром, но тайному дьяку никаких повелений не дал: пусть глядит в оба за князьями, пусть готовит навет. На будущее вполне пригодится. А сейчас нужно было устроить крепкую ох­рану и оборону южных украин, лучшим же для этой це­ли виделся Ивану Васильевичу князь Михаил Воротын­ский.

Вызывать, однако же, своего ближнего слугу самовла-стец не торопился, и опальная семья продолжала жить в постоянном ожидании лиха.

Особенно навалился душевный непокой на князя Ми­хаила Воротынского, когда посланец митрополита при­вез повеление настоятелю немедля скакать в Москву. По­сланец ничего толком сказать не мог, ибо знал только то, что царь всей России великий князь Иван Васильевич отъехал из Москвы с женой, с детьми и со всей казной. Для охраны взял тысячу человек, но не из своего царева полка, а по указу Малюты Скуратова дворян безродных.

Ни одного князя или воеводу с собой не взял, не взял и бояр думных.

Именно это обстоятельство смущало и беспокоило осо­бенно: что задумал самовластен,?! Отчего бояр оттолк­нул?! И князей-воевод?!

Полный месяц прошел, прежде чем архимандрит вер­нулся. Воротынский вышел встречать его вместе с мона­стырской братией, вместе со всеми ждал и его первого слова; настоятель же, вылезши из возка и осенив себя крестным знамением, сказал лишь облегченно: «Вот и слава Богу, что дома». Благословив братию монастыр­скую, повелел исполнять каждому свой урок.

Все встречавшие в недоумении, но особенно — Воро­тынский. Он сразу понял, что случилось какое-то важное -изменение, да такое, о котором вслух даже в монастыр­ской среде говорить опасно.

«Неужели и мне ничего не скажет? Не может быть…»

А почему не может? Он же — князь опальный. Пове­дешь дружбу с опальным, сам в дальнем монастыре зато­ченным окажешься. На одно надежда: архимандрит то­же из доброго княжеского рода.

Протомился в неведении князь Воротынский полный день, лишь поздним вечером, когда уже надежды иссяк­ли, позван был он к настоятелю.

Беседу тот начал с вопроса:

— Слышал ли, сын мой, слово такое — опричнина 194 ?

— Опрично души.

— То и есть, что оприч души, оприч разума! А если вдуматься в это слово, совсем оно к нам не прилаживает­ся. Дьявольское слово, прости Господи…

— Откуда оно взялось? С какой стати голову ломать?

— Оно, конечно, лучше бы не ломать, да царь наш, Иван Васильевич, опричнину учредил. Пополам святую Русь рассек: опричная — это его, царева, стало быть, зем­ская — не его. Ничья выходит. Сиротинушка несчаст­ная. Наваждение какое-то.

— Не совсем понимаю.

— И я тоже. Кремль оставил немцам. Себе новый дворец ладит между Арбатом и Никитскою. Собрал для своей охраны аж тысячу телохранителей. Полка царева мало, выходит. Объявил царевой собственностью Можайск, Вязьму, Козельск, Перемышль, Белев и иные многие горо­да с доходами. Волости многие московские взял, а в царст­венном граде улицы Чертольскую, Арбатскую с Сивцевым Вражком да половину Никитской. Кто из бояр и дворян не угодил в опричники, не люб, стало быть, царю, того вза­шей со своей земли, из своего дома, а на их место — новых. Опричников. Суд у него нынче свой, опричный. Рать своя, опричная.

— Куролесит государь. Ой куролесит. Бедная Россия!

— Это еще беда — не беда. Главное-то вот в чем: на престол воротиться согласился при одном условии — не­ возбранно казнить изменников опалою, смертью, лише­нием достояния без приговора Боярской думы да чтобы святители не докучали просьбами о милости. Будут доку­чать — тоже вправе опалить.

— Так это же — гибель России! Изведет роды знатные княжеские и боярские, соберет у трона сброд жестоко­сердный, без рода и племени.

— Наказует нас Господь за грехи наши тяжкие. За верную службу, за любовь к отечеству, за заботу об умно­жении Земли Русской и ее процветании.

— Кому земщина вручена?

— Князьям Ивану Вельскому и Ивану Мстиславско­му. Теперь они бояре земские. Не государевы, выходит. Ничьи. О, Господи!

— Значит, ждать мне вскорости гостей из Москвы, — со вздохом произнес князь Воротынский. — Мимо не пройдет.

— Что верно, то — верно. Только, Бог даст, все сладит­ся. Молись, сын мой, и Господь Бог услышит твои молит­вы.

А что оставалось делать? И он, и княгиня молили Бо­га и Пресвятую Деву не обойти их милостью.

На сей раз долго ждать не пришлось. Миновало всего несколько недель, и ко двору княжескому подскакала дюжина детей боярских из царского полка. Михаил Во­ротынский первым делом метнул взгляд на седла, нет ли на них собачьих морд и метелок, отличительного знака опричников, не увидал их и немного успокоился. Сам не пожелал встречать гостей, послал к ним Фрола. Вернулся тот не очень радостный. Сообщил:

— В Москву царь кличет. Сотник, кому велено тебя доставить, просит видеть тебя.

— Зови.

Вошел муж осанистый, со шрамом через всю левую щеку, как и у самого князя Воротынского. Без стыда и смущения глядит на князя. Поклонился не усмешливо, поясно. Держит себя не властелином, выполняющим строгий царев наказ, говорит уважительно:

— Государь наш, великий князь Иван Васильевич, по­велел без волокиты быть тебе в царственном граде. Под нашей охраной.

— Значит, на Казенный двор?

— Нет, князь. В твои хоромы. Там оставаться под на­шим приглядом, пока государь не покличет.

— Что ж, воля государя… Велю княгине собираться.