Геннадий Ананьев - Риск. Молодинская битва

В урочный час кованые ворота Казенного двора отворились (а именно там держали крымцев под доброй стражей), и в окружении стрельцов вывели посольство, аки преступников, идущих под топор палача. Взбешенные таким унижением, метали гневные молнии налитые кровью раскосые глаза вельмож крымских, скулы их, и без того выпирающие, вздулись жгутами, лица сделались злобно-багровые, от взгляда на которые оторопь берет. И только важно шагавший впереди своих соплеменников посол гордо нес и свою голову, увенчанную высокой шапкой, и свой живот, на котором поверх ласкового меха скрестил он грубые руки, привыкшие к жестким поводьям, к сабле, к тугому луку. Он, похоже, не замечал плотных рядов стрелецких, так как был польщен вниманием, ему оказанным, обрадован необычайно дорогим подарком царя, а может, представлял, что стрельцы не конвоируют его, а приставлены для охраны от возможного нападения разъяренной толпы.

Впрочем, толпы никакой не было, а те немногие люди, кто видел эту картину, невольно улыбались, хотя в те черные для Москвы дни людям было не до улыбок. Когда посол Девлет-Гирея вошел в тронную палату, величественно ступая по узорчатому ковру заскорузлыми от конского пота сапогами, словно на ногах его были шитые золотом сандалии, и даже не удостоив думных бояр взглядом, почти вся Дума тоже заулыбалась, хотя и боярам так же было далеко до улыбок.

Наконец увидел посол решетку в нескольких шагах перед царским троном и остановился пораженный. Дышащее благородным высокомерием лицо посла вмиг побагровело и стало похожим на бычью морду.

Он и взревел по-бычьи:

— Так не принимают послов великого хана рабы его!

— Ты будешь допущен до руки великого князя московского, князя астраханского, князя казанского, царя всей России, — спокойно ответил послу пристав [220] Пристав — судебный чиновник, который должен следить за выполнением постановлений суда, вызывать на суд ответчика и свидетелей, на него возлагались и почетные исполнительские обязанности, сопровождение знатных гостей, иностранных послов или служилых татарских ханов, царевичей, князей. его. — Ты один.

Не были бы предусмотрительно отобраны у татар их сабли и ножи, наверняка кинулись бы они на стрельцов, на бояр думных, не вынеся столь явного оскорбления. Теперь же посланцы хана только скрежетали зубами, с ненавистью глядя на стрельцов, еще плотнее сомкнувших плечи, на бояр, да и на самого Ивана Васильевича.

Пристав, указав на узкий проход в решетке, пригласил посла совершенно будничным голосом:

— Проходи вот туда.

Клокоча гневом, посол стал протискиваться между железными прутьями, стараясь все же не повредить дорогой шубы, а как оказался за решеткой, тут же словно из-под земли выросла возле него пара богатырского сложения опричников, готовых в любой миг скрутить посла в бараний рог.

Один из опричников настойчиво потребовал:

— Шапку долой!

— Пусть его, — остановил опричника царь Иван Васильевич. — Пусть покрасуется. Небось не нашивал в жизни ничего похожего. — И к послу: — Слушаю, что велел сказать тебе хан твой.

Не поинтересовался, как принято было в таких случаях, о здоровье ханском. Одна эта деталь, призванная продемонстрировать царское величие, сыграла совершенно иную роль, какая ей предназначалась: посол воспринял ее с усмешкой.

«Побитый пес скалит беззубую пасть».

Он даже снял шапку и поклонился.

— Мой и твой, князь Иван, повелитель просил сообщить тебе, своему рабу, что жив и здоров. Еще он повелел спросить, как понравилось тебе его ханское нерасположение, показанное огнем и острой саблей? Он послал тебе письмо и щедрый подарок.

Посол, откинув полу шубы, достал из-за пояса свиток и протянул его царю, а когда дьяк, стоящий за троном, взял свиток, посол достал небольшой нож с рукояткой из копыта каракуйрука, в изрядно потертых ножнах, и тоже протянул его Ивану Васильевичу.

— Мой и твой, князь Иван, повелитель, да продлит Аллах годы его царственной жизни, посылает тебе вот этот нож, чтобы ты в утешение себе перерезал свою глотку.

— Вон! — крикнул царь Иван Васильевич, и дюжие опричники в один момент вытолкнули посла через щель в решетке, там стрельцы-охранники подхватили его, швырнули в кучу татарских сановников и, подталкивая бердышами, погнали посольство крымское прямехонько на Казенный двор.

На следующее утро, едва лишь занялась заря, князь Михаил Воротынский опустился на колени перед образом Спаса, молился, чтобы была дана государю сила не отступиться от планов порубежного устройства юга отечества, а ему, самому князю, — твердость духа в беседе с царем.

Внял, видимо, Бог горячей молитве княжеской, ибо царь почти со всем согласился, что предложил князь, хотя поначалу сердце екнуло у главного воеводы порубежного и руки чуть было не опустились.

— Садись, князь, — как обычно указал Иван Васильевич на лавку, покрытую искусной работы мягким полавочником.

Особенность сегодняшняя была лишь в том, что даже в этом одном слове чувствовалось безразличие царя ко всему на свете. Помолчали. Затем со вздохом подал Иван Васильевич Воротынскому свиток.

— Читай.

Михаил Воротынский развернул свиток. Письмо Девлет-Гирея царю, уже переведенное в Посольском приказе. Бросилась в глаза витиеватая аккуратность переписчиков, словно великое вдохновение озаряло скромного служаку. Воротынский начал читать:

«Жгу и пустошу Россию единственно за Казань и Астрахань, а богатство и деньги применяю к праху…»

«Чего ради прежде грабили наши земли, шакал лицемерный?!» — с возмущением подумал Михаил Воротынский и продолжил чтение:

«Я везде искал тебя, в Серпухове и в самой Москве, хотел венца и головы твоей, но ты бежал из Серпухова, бежал из Москвы — и смеешь хвалиться своим царским величием, не имея ни мужества, ни стыда! Ныне узнал я пути государства твоего: снова буду к тебе, если не сделаешь, чего требую, и не дашь мне клятвенной грамоты за себя, за детей и внучат'бвоих…»

Еще продолжал читать Михаил Воротынский наглое, как он оценивал, послание девлетгиреевское, а царь уже начал исповедь, удивившую и обрадовавшую князя:

— За грехи мои тяжкие карает Господь. За кровь христианскую, мною проливаемую по наущению лжедругов престола. За Новгород подрубленный, [221] Новгород подрубленный — Как пишет Н. Карамзин, «2 января 1570 г. «многочисленная дружина государева вошла в Новгород… 8 января … открылся суд на Городище… судили Иоанн и сын его таким образом: ежедневно представляли им от пятисот до тысячи и более новгородцев, били их, мучили, жгли… бросали с моста в воду, целыми семействами… Сии убийства продолжались пять недель и заключились грабежом общим…». за Торжок казненный. Оттого и мор на царство мое напустил Господь. Оттого и ляхи с литовцами зело петушиться стали. Вот и Девлетка тумены свои пригнал, окровянив землю мою, спалив всю Москву.