Арсений Рутько - Последний день жизни

Внезапное подозрение, почти уверенность в правильности догадки охватили его. Опустившись на колени, он пошарил под кроватью — сначала рукой, потом тростью. Там ничего не было. Значит, Деньер унесла к себе и читала его тетради, его дневники, самое сокровенное, чего он не показывал даже Эжену!

И сразу почувствовал необоримую, жгучую ненависть и к этим приютившим его стенам, и к постели, о которой полчаса назад мечтал, как о земле обетованной, и к еде, которую только что с такой жадностью уничтожил.

Он сидел, неподвижно уставясь взглядом в лубочную цветную картинку, приклеенную над столиком, по всей вероятности, консьержкой, некогда обитавшей в этой конуре. На картинке на фоне замков и олив, окруженный ликующей и красочной толпой царедворцев, куда-то скакал на белом тонконогом коне один из бесчисленных на то Карлов, не то Людовиков, очередной кумир, благодетель и полубог великого французского народа… И почему-то картинка напомнила рассказ Эжена, когда он вернулся в Париж из добровольного изгнания после седанской катастрофы в дни франко-прусской войны. Да, не у одной Франции существовали и существуют такие кумиры и полубоги; каждый народ так или иначе тащит на хребте подобное бремя. Да ведь не только в монархах беда народов, но и в их разряженных свитах. Эжен рассказывал об одном из любимцев Вильгельма прусского, недавно увенчанного в Версале короной императора объединенной Германии, о князе Бисмарке. Этот воинствующий немец в бытность свою студентом за три семестра умудрился подраться на двадцати семи дуэлях, а позже, заняв высокий государственный пост, изрек свою знаменитую фразу: «Не речами и постановлениями большинства решаются великие вопросы времени, а железом и кровью!» И встало перед Луи сморщенное, залитое слезами лицо отца, когда тот вернулся в дни войны из Вуазена, рассказ об убитом возле конуры Муше…

От беспорядочных, смутных и горьких мыслей Луи отвлек знакомый звук шагов на лестнице — возвращалась мадам Деньер. Он с ненавистью глянул на дверь и отвел глаза: не чувствовал в себе сил посмотреть в глаза воровке, покусившейся на его тайны, залезшей без спроса в его душу.

Клэр вошла и присела рядом с Луи, в ногах кровати. И по напряженности, ожесточившемуся лицу Лун, по валявшейся возле кровати трости сразу догадалась, что произошло. Ласково заглянула ему в глаза.

— Твои вещи я побоялась оставлять здесь, Малыш! Мало ли что может случиться! Вышибет входную дверь, вломится, ворвется кто-нибудь незваный, непрошеный. В такое время возможно все! И я перенесла твои вещи к себе наверх, спрятала надежно. Ну, не нужно на меня эа это сердиться! Я старалась сделать как лучше. Ведь Эжену и его друзьям чрезвычайно важны и дороги спасенные тобой бумаги, да? Я тоже кое-что понимаю, Малыш! — Помолчав, она снова доверительно наклонилась к нему. — Все бумаги, тетради и документы целы, и я могу принести их тебе хоть сию минуту. Хочешь? Но считаю, что вернее хранить их там, в одном из моих шкафов, за книгами, в глубине, где их никто не увидит… Разве ты не согласен со мной?

Луи не мог заставить себя посмотреть в глаза Деньер; однако вспоминал, сколько за эти три дня видел выбитых дверей и окон, разрушенных стен, охваченных пламенем домов. И белых страниц, летавших над пожарищами, словно стаи испуганных птиц. Наконец, с трудом отведя взгляд от царственного всадника на тонконогом коне, он мельком глянул в заботливое, участливое лицо сидевшей рядом женщины.

— Но вы… читали? — спросил он почти с угрозой. И не простил бы Клэр, если бы она сказала неправду.

— Да, — призналась она совсем тихо. — Я невольно прочла несколько строк… А потом, потом я не могла оторваться. Ты очень хорошо пишешь, Малыш! Эжен прав: если захочешь, станешь писателем!.. Ну, скажи мне, что не сердишься на мое непрошеное любопытство, на мою женскую слабость! Эжен всегда был скрытен со мной, а мне так хотелось побольше о нем знать… Ну вот ты и улыбнулся, Малыш… Да, я верю: если вашу Коммуну разобьют, погубят, ты, именно ты сумеешь написать о ней правдивую книгу! Верю, Малыш! А теперь ложись, спи! Хотя… — И, повернувшись лицом к двери, Клэр властно позвала: — Софи!

— Да, мадам? — донесся сверху услужливый и все же чуть иронический голос.

— Ты забыла кофе Луи!

— Ах да, мадам!

Луи попытался отказаться;

— Но я не хочу…

— Не возражай, Малыш!

Клэр ушла, а Луи, выпив чашку кофе, лег, вытянув отекшие, измученные ноги, и с удивлением перебирал в памяти только что произнесенные ими обоими слова. И не чувствовал к Деньер ни неприязни, ни обиды. Неужели она и вправду верит, что он сможет написать настоящую книгу о Коммуне, об Эжене и его друзьях, о тех, кто уже погиб, о тех, кому суждено погибнуть в ближайшие дни или часы, и о тех, кого пощадит судьба?

А может, мадам Деньер просто пыталась подкупить его лестью? Вспомни, Луи, как чутки к похвале все пишущие, кому приходилось навещать вашу с Эженом мансарду, — братья Гонкур, Эмиль Золя, да и почти все прочие. Лесть, восторженный отзыв — словно целебная повязка на болезненную рану. Может быть, лишь потому, что творчество — самое важное, самое главное в их жизни. Помнишь афоризм: «Талант художника — такая нее болезнь, как жемчужина — болезнь моллюска»… Ты хотел бы болеть так? А, не все ли сейчас равно?!

И неожиданно для самого себя Луи впервые за трое суток уснул глубоким, без тревог и видений, сном…

Город в эти утренние часы казался Эжену Варлсну незнакомым и чужим, вероятно, потому, что он впервые видел вдания, соборы и улицы Парижа сквозь темно-золеные стекла очков.

Изредка украдкой поглядывая на свое отражение в уцелевших витринах магазинов и кафе, Варлен думал, что он и сам теперь не сразу узнал бы себя, так изменила привычный его облик чужая одежда: старомодный сюртук, шарф и шляпа провинциального кюре, трость, навязанная ему Делакуром, и особенно большие круглые темные очки, совершенно скрывавшие глаза.

Да, Эжен, следует, пусть и запоздало, поблагодарить Марию, — в этом виде ты, пожалуй, и правда доберешься до рю Лакруа, хотя у тебя чрезвычайно мало надежд застать Луи дома. Если он не догадался вовремя скрыться, спрятаться у кого-либо из друзей, его безусловно схватили, увели. Уж слишком ты, Варлен, лакомая для версальской своры добыча: один из главарей Коммуны! Они станут мучить Малыша до тех пор, пока ты не явишься за ним, именно на это и рассчитывают! Значит, на рю Лакруа идти необходимо, иначе невозможно будет жить дальше!

Париж осторожно, словно с опаской, просыпался — где-то скрипнула дверь, хлопнула створка окна. Но прохожих не видно, улицы безлюдны, — страх крепко удерживает парижан за наглухо закрытыми ставнями и запертыми на все засовы дверьми. Правда, кое-кто и совсем не успел заснуть после вчерашнего вечера, — но многих кабачках и кафе всю ночь напролет продолжали пировать. Эжен обходил такие заведения стороной — не хотел как раз сейчас попасть вражеским палачам в руки, не имел права рисковать.