Арсений Рутько - Последний день жизни

От путаных, метавшихся мыслей Эжена отвлекло внезапно возникшее беспокойство, оно исходило откуда-то извне и мешало сосредоточиться, решить что-то последнее, что еще предстояло решить. Может, его томило неясное, тайное желание дождаться ночи и под кровом се багровой от пожаров полутьмы спуститься в последний раз к берегу Сены? Чем не выход? Ведь никто не узнает, что трагическое решение он принял сам, никто из оставшихся в живых друзей не осмелится упрекнуть его в трусости… Но он с презрением отогнал эту мысль.

Беспокойство не покидало Эжена, он неспешно, с усилием поднял голову и огляделся. На какой-то из башен пробило три. Рю Лафайет по-прежнему шумела сотнями голосов за столиками кафе, грохотали колеса карет и экипажей, откуда-то доносилась бравурная мелодия оркестра, перезванивались колокола…

Сквер был почти пуст, но на противоположном краю скамьи, где сидел Эжен, пристроился мужчина и, сложив на набалдашнике трости руки, с торжествующим и напряженным вниманием разглядывал Эжена. Худое, изможденное лицо показалось Эжену знакомым, но он не сразу узнал кюре Бушье. Тот, прежний, из какой-то давным-давно забытой жизни, пастор был всегда свеж и розов, словно яблочко из сада в августовскую пору, я губы у него никогда не привила такая язвительная и победно-торжествующая улыбка. Тот Бушье, из прежней жизни, даже в часы самых яростных словесных схваток с Эженом, даже грозя грешнику бесконечными муками ада, не позволял себе сбрасывать маску человеколюбия и благочестия, приличествующих сану служителя господа бога. Может, перемена объясняется тем, что на Бушье была не сутана, а обыкновенный гражданский костюм?..

Эжен не стал мучить себя поисками ответов, он просто сидел и смотрел в торжествующее лицо священника. Так прошли две или, может быть, даже три нескончаемо долгие минуты.

— Вы узнаете меня, коммунар Варлен? Бывший коммунар Варлен?

Эжен не ответил. Он медленно вскинул взгляд и долго смотрел в небо поверх красных черепичных крыш, поверх шпилей и куполов соборов, — там кое-где, в просветах между клубами дыма, синел нежный перламутр майского неба. Эжен вдруг с тоской и горечью вспомнил, как они с Малышом ходили в мастерскую надгробий выбирать недорогую, но приличную мраморную плиту для старика Эме! Они с братом облюбовали плиту, договорились о цене, но за суматохой последовавших событий так и не довели дела до конца. Больно кольнуло сердце: не отдал ты, Эжен, последнего долга отцу, так могила старика и останется простым земляным холмиком, на котором, наверно, уже пробилась первая зеленая травка… Да, многого не успел ты сделать в жизни, перед многими остался в долгу…

И словно из какой-то далекой дали, из другого мира донесся до него голос Бушье:

— Вы не желаете со мной разговаривать, господин бывший коммунар? Вы, видимо, забыли, что именно благодаря вам мое имя оказалось в списках заложников, что именно вы ввергли меня в ужасные казематы Мазаса и Ла Рокетт? — Бушье подождал ответа и, не дождавшись, саркастически усмехнулся: — Видимо, страх перед неминуемой расплатой лишил вас, гражданин Варлен, и памяти, и дара речи?

Не отвечая Бугаье и не глядя в его сторону, Эжен вслепую нащупал лежавшую на скамейке шляпу. Нет, он не надеялся уйти, да и не хотел этого делать, он прекрасно понимал, что двери жизни за ним захлопнуты навсегда. Но он не мог сидеть в непосредственной близости от этого «святого» служителя церкви. Он надел шляпу и встал.

— Но грех неизбежно наказуем! — тоже поднимаясь, с угрозой сказал ему в спину Бушье. — Когда-то в спорах со мной вы не раз пазывали мне количество сожженных святой инквизицией еретиков! Помните? Или предпочитаете не вспоминать о кощунственных обвинениях, которые вы осмеливались бросать в лицо матери-церкви?! А сколько крови нам пришлось пролить, чтобы покарать вашу безбожную Коммуну?! Опять молчите?..

Не отвечая, Эжен уходил в сторону от шумящей, ликующей рю Лафайет. Но сделать ему удалось но более пяти шагов.

— Господин лейтенант! — послышался сзади громкий, переходящий в визг крик Бушье. — Господин лейтенант! Вон идет один из главарей Коммуны, один из убийц монсеньера Жоржа Дарбуа. Его имя — Эжен Варлен!

Не оборачиваясь, Эжен остановился, и через несколько секунд чья-то тяжелая ладонь властно легла на его плечо.

— Ваше имя!

Эжен молчал.

Он с трудом различал перед собой румяное, розовощекое лицо, щеголеватые, пушистые усики, пристальные, холодно-беспощадные глаза.

— Ваше имя?

И так как Эжен продолжал молчать, лейтенант обернулся к проходившему неподалеку взводу, махнул рукой. Солдаты, повинуясь приказу офицера, подошли.

— Обыскать!

И через минуту десятки рук ощупывали карманы Эжена, все его тело. Бумажник, носовой платок, очки Марии Яцкевич, перочинный нож, часы — вскоре все оказалось в руках краснощекого лейтенанта.

Эжен наблюдал за происходящим безучастно, словно все это было не с ним и не имело к нему ни малейшего отношения. Открыв бумажник, краснощекий лейтенант старательно пересчитал деньги… Двести восемьдесят четыре франка… Так и не удалось тебе, Эжен, передать деньги Луи, переслать матери в Вуазен…

— Господин лейтенант! На часах — именная надпись! Да, часы, подаренные ему когда-то товарищами за победу в первой забастовке переплетчиков!

Чужие руки и так и сяк вертят самую дорогую и памятную для него вещь, отчетливый, но почему-то едва различимый голос читает вслух: — «Варлену — в знак признательности от рабочих-переплетчиков. Сентябрь 1864 г.».

— Это ваши часы?

— Да… мои.

— Прекрасно! Значит, вы действительно Эжен Варлен, руководивший после смерти Делеклюза сопротивлением?

Эжен молчал.

— Да или нет?!

Эжен молчал, глядя поверх крыш прощальным взглядом на багровые, словно окровавленные полосы дыма, на синие просветы меж ними. Да, прощай, жизнь, прощайте, мои дорогие, и живые, и мертвые! И все же ни о чем не надо жалеть! Помнишь, вчера, сидя вечером на обрыве Монмартра, ты говорил себе: «Никакая борьба с насилием, даже если она кончается поражением, не может остаться бесполезной…» Жаль только, что такие уроки даются человечеству слишком дорогой ценой…

Звериный рев сотен глоток как бы вернул его с неба на землю. С некоторым даже удивлением он оглядел собравшуюся вокруг него бесноватую толпу.

Он как будто и не чувствовал, как связывают ему наломленные назад руки, он как бы посторонним зрителем присутствовал при чьей-то казни в одном из парижских театров. И боли, физической боли не испытывал. Появилось ощущение огромной высоты, словно он откуда-то сверху смотрел и на самого себя, и на своих палачей.

Слов он но различал, видел лишь красные, распаленные ненавистью лица, искривленные криком рты и пену в углах губ, видел, как сверкали в прорвавшемся сквозь дым солнечном луче наполненные вином бокалы, звеневшие в честь — нет, не в честь! — а в ознаменование его гибели! Вспомнил, как в позапрошлом году, когда в Зоопарк впервые привезли купленного у Гагенбека льва, они вместе с Малышом ходили смотреть на могучего плененного зверя. Лев метался в клетке, а надежно защищенная решеткой толпа любовалась красавцем и владыкой Африки. Какой лютой ненавистью и какой жаждой свободы горели янтарно-огненные глаза зверя, с какой яростью разглядывал он людей перед решеткой. Эжен и Малыш стояли в стороне, отнюдь не любуясь муками плененного красавца зверя, а, наоборот, сострадая и сочувствуя ему! Они молча переглянулись и быстро пошли прочь.