Арсений Рутько - Последний день жизни

Бушье не ответил. Лейтенант Сикр с удивлением поднял на него взгляд.

— Ваше имя, мосье? Это нужно для рапорта. И вам, разумеется, полагается награда. И уверяю: довольно значительная! Итак, ваше имя, звание, адрес?..

Бушье молча, с видимым усилием встал и, спотыкаясь, пошел к двери.

Он переходил улицу, направляясь к остановившейся на той стороне телеге, куда трое солдат поднимали мертвого Варлена. Но вот щелкнул бич возницы, телега тронулась, зацокали о камень подковы першеронов. Бушье стоял неподвижно и смотрел вслед.

— Ну и дурак! — негромко сказал лейтенант Сикр, обмакивая в чернильницу перо. И продолжал писать:

«…и попросил задержать неизвестного мне человека, назвав его Эженом Варленом и заявив, что это — бывший член Коммуны. Мосье, не назвавший себя, присовокупил, что был в свое время по настоянию Варлена арестован и сидел в тюрьме, пока существовал гнусный режим разбойников Коммуны.

Я поспешил исполнить обращенную ко мне просьбу. Варлен, видя, что я направляюсь к нему и что его узнали, пытался скрыться в направлении улицы Кадэ. Я схватил его силой и повел до улицы Лафайет, где мне на помощь подоспело несколько вооруженных солдат 3-го линейного полка.

Крепко скрутив Варлену руки ремнем за спиной, я повел его под надежной охраной к дивизионному генералу Лявокуне на Монмартр… Но так как схваченный отказался отвечать на вопросы, по приказанию генерала я в сопровождении солдат повел арестованного к забору сада, где 18 марта с. г. были убиты доблестные генералы Леконт и Клеман Тома. Толпа в 3–4 тысячи человек, присутствовавшая при казни, одобрила ее криками „браво“.

С совершенным почтением к вам, господин полковник, ваш покорный слуга Сикр, лейтенант 67-го линейного полка…»

Да, рапорт обещал немалую награду, и лейтенант Сикр, поскольку отпуск у него не окончился, позволил себе выпить еще два стакана вина.

Когда он вышел из кафе, начинало темнеть. Распарываясь о шпили соборов, по небу ползли дымы пожаров, кое-где полыхало пламя, розовые отсветы плясали на стенах. Гремела музыка, и не уставали трезвонить колокола, — видно, добровольные звонари то и дело сменили друг друга…

Остановившись на пороге наполненного посетителями кафе, лейтенант Сикр с удивлением всмотрелся. На скамейке возле одного из домов на той стороне улицы неподвижно ссутулилась чья-то фигура… Неужели тот самый дурак, который отказался от награды за поимку одного из главарей коммунаров?.. Ну и ну!

…И снова цвел май. Снова раскачивались в теплых струях ветра белые и розовые свечи каштанов, пылали в садах и скверах огненно-красные тюльпаны, с яблонь и вишен уже успел облететь цвет, но молодая, еще не опаленная летним зноем листва нежно зеленела.

Привычно опираясь на самодельную суковатую палку, когда-то заменившую ему сломанный костыль, Луи шагал рядом с Делакуром по знакомым улицам, с щемящей горечью всматриваясь в когда-то знакомые дома, в лица людей.

Да, города, как и люди, умеют забывать пережитые ими трагедии, заживают, зарубцовываются раны. Париж позабыл голод и нищету двух бесчеловечных осад, ужасы той «кровавой майской недели», приукрасился, похорошел. Засверкали свежей облицовкой израненные снарядами и пулями дома, сверкало золото и серебро вывесок, зеркально играли под майскими лучами нарядные, набитые снизу доверху витрины. И так же ворковали под карнизами крыш голуби, так же кокетливо смеялись девушки и так же играли на лужайках в металлические шары мужчины в разноцветных жилетах…

Луи и Делакур шагали молча, лишь изредка перекидываясь незначительными словами, которые не передавали и не могли передать и тысячной доли того, что этим людям хотелось сказать друг другу. Луи, два часа назад приехавший в Париж с Бискайского побережья, все не мог прийти в себя, а старина Делакур, хорошо понимая состояние товарища, не торопился ни с рассказами, ни с расспросами. Все придет в свой час, в свое время. Каждый из них возвращался памятью к незабываемым дням, к грозным событиям, отгремевшим три года назад на отих улицах, к дорогим — и невозвратным! — теням прошлого.

Делакур сосал неизменную трубку, к которой пристрастился с недавних пор, а Луи, ни на секунду не забывая о погибшем брате, с жадностью вдыхал воздух чистый и хмельной после трехлетнего мрака и смрада понтонов, где осталась погребенной часть его жизни…

Они шли по рю Риволи. И здесь все искрилось и сверкало. Париж вернул себе и звание и прелесть первого города, прекраснейшей столицы мира, созданной гением прославленных одиночек и миллионами рук безымянных тружеников, которым именно Коммуна стремилась дать возможность насладиться всеми радостями жизни. Что ж, Коммуна не устояла…

«Все вернулось на круги своя!» Лишь за коваными узорчатыми решетками Тюильри, где когда-то возвышалось помпезное обиталище властителей Франции, шелестела на расчищенном пепелище зелень недавно высаженных молодых деревьев… «Да, город не изменился, но мы-то стали другими, — думал Луи, поглядывая по сторонам. — И я сам, и шагающий рядом со мной старина Делакур, и многие, многие другие… Дни Коммуны и трагические дни ее гибели не моли пройти для людей бесследно, на каждом сердце они оставили неизгладимую печать. В нас живет вера в будущую Коммуну с ее благородными мечтами и делами…»

Делакур, покуривая, украдкой присматривался к Луи, наблюдал за его отражениями в зеркальных стеклах витрин и распахнутых настежь дверей и до сих пор не мог прийти в себя от изумления, пережитого два часа назад, когда Луи перешагнул порог переплетной мастерской Делакура. Раньше, при жизни Эжена, Делакур не замечал поразительного сходства во внешности братьев, но теперь, когда Луи оброс бородой и черные кольца волос, с такой же, как у Эжена, ранней проседью на висках, прикрыли уши и шею, сходство стало пугающе неправдоподобным. После стука в дверь и ответного «Не заперто! Входите!» и Делакур, и Мари, сидевшие с дочками за завтраком, вскочили с места, словно на пороге их убогого жилья появилось привидение.

— Эжен! — крикнул Делакур.

И Мари, словно эхо, повторила за мужем шепотом:

— Эжен?

Они оба не видели, как убивали Эжена на улице Гозье, не знали, куда исчез Луи, — их потрясение было совершенно объяснимо.

И только тогда, когда Луи сделал два шга своей характерной, ковыляющей походкой, Делакур понял, что он и Мари обознались… Но и теперь, идя рядом с Луи, Делакур нет-нет да и поглядывал на своего спутника с чувством почти суеверного недоверия.

Они шли к дому мадам Деньер: Катрин продолжала жить и работать у нее, там же хранились спасенные Лун три года назад кое-какие документы Эжена и дневники самого Луи. Их надо было вызволить оттуда любой ценой, да и Катрин после возвращения Луи вряд ли захочет остаться там. Хотя кто знает, судьба и время иногда так резко меняют людей, их привычки, привязанности, убеждения! Может, за годы тюремных понтонных скитаний Луи Катрин успела превратиться во вполне современную парижскую девушку, тем более что, по словам Делакура, она стала на редкость хороша, «расцвела, ну прямо что твоя роза!»