А. Сахаров (редактор) - Николай II (Том II)

Дарданелльская экспедиция Первого лорда Адмиралтейства началась поэтому в спешке и тут же потерпела фиаско.

Между тем, под давлением Государя и при полном непонимании и отсутствии поддержки стратегов в Ставке и Генерального штаба в Петрограде, в начале апреля по указанию царя в портах Чёрного моря сосредоточился 5-й Кавказский корпус и ожидался 11-й армейский корпус. К весне превосходство России на Чёрном море стало подавляющим. «Гебен» вторично за войну был подбит у входа в Босфор. У германо-турок оставался один «Бреслау» против пяти русских линейных кораблей. Надо было только посадить войска на корабли, форсировать почти беззащитный Босфор и осуществить двухвековую мечту, ставшую насущной необходимостью, – открыть ворота в Средиземное море.

Но после прорыва 19 апреля германских и австро-венгерских армий Макензена и эрцгерцога Иосифа Фердинанда у Дунайца и Горлицы панические настроения овладели русской Ставкой. Хотя Государь и настаивал на осуществлении десанта в Турцию, великий князь Верховный Главнокомандующий всё-таки расценивал явления войны не стратегически, а с точки зрения мелкого столоначальника, то есть захвата или удержания незначительных географических пунктов. Для оказания помощи 3-й армии и сохранения в своих руках нескольких гуцульских посёлков Николай Николаевич отменил десант и распорядился перебросить 5-й корпус генералу Иванову на Юго-Западный фронт, повелев «ни в коем случае» не отступать за реку Сан… Великий князь обрекал тем самым Россию на удушение и затягивание войны на долгие годы. Но в его проспиртованных и наполненных матерщиной мозгах даже не шевельнулась мысль о том, что Царьград нужен России больше, чем полуразрушенное карпатское местечко Дрыщув…

Теперь, прочитав восхваление Сазоновым стратегии союзников в Турции, Николай почувствовал ещё большее разочарование в полководческих способностях Николаши и его начальника штаба Янушкевича. Он ясно видел, что Ставка не отдавала себе отчёта в истинном положении на фронтах и просто игнорировала горлицкую катастрофу, которая казалась Николаю более значительной, нежели самсоновская.

По мере того как литерный поезд приближался к Барановичам, всё большее беспокойство за дела в действующей армии стало охватывать Государя.

«Что же теперь делать? – думал он, вперив безучастный взгляд в окно. – Убрать одного Янушкевича или ещё и Данилова, который также демонстрирует полную «стратегическую невинность»? Но ведь это вызовет бурное сопротивление Николаши, его угрозы уйти в отставку, а следовательно, и большой политический скандал, который скажется на боеспособности войск… А кем их заменить?.. Уволить от Верховного командования самого Николашу?.. Опять же вопрос – кого на его место?.. Иванова, Алексеева или Рузского?.. Но ведь они всего лишь генералы, которые до сих пор не смогли продемонстрировать истинных полководческих качеств – стратегического мышления, решительности, смелости и прозорливости… Пойдут ли за ними войска, пойдёт ли Россия, которая стала говорить об измене генералов?.. Но скандал от отставки Николаши будет, пожалуй, ещё больше, чем от удаления Янушкевича и Данилова…»

Царь в задумчивости потёр себе виски, отвернулся от окна и вдруг ощутил давящую боль в левой стороне груди. Такую же тупую боль в сердце он испытал, когда получил известие о катастрофе армии Самсонова в Восточной Пруссии. Это его слегка обеспокоило, но он не стал вызывать лейб-медика профессора Фёдорова.

«Бог даст, всё образуется! – пришло ему на ум всегдашнее и самое надёжное утешение. – Поговорю с Николашей и буду решать, как поступать дальше… Аликс права – ответственность за Россию лежит на мне, а не на Николаше… Господь вразумит меня, что теперь надобно делать!..»

До Барановичей оставалось не больше часа пути…

…После парадного обеда по случаю приезда Государя на Ставку в большой палатке, стоявшей на поляне подле поезда великого князя, Николай Николаевич попросил племянника побеседовать с глазу на глаз. Ещё при встрече царя в Барановичах и сопровождении его в расположение Главной квартиры, а затем и во время доклада Янушкевича о положении на фронтах в шатре Главнокомандующего перед обедом великий князь чутко уловил что-то необычное в обращении Императора с ним – как будто Ники стал ему улыбаться через силу, не так ласково, как прежде, смотреть… Это очень не понравилось хитрому и самовлюблённому великому князю. Он усмотрел в этом опасность своему положению и решил применить испытанный метод – поплакаться племяннику, разжалобить его и выведать при этом истинное настроение Ники в свой адрес. Когда царь согласился выслушать его, он фамильярно взял Императора под руку, да так, чтобы все присутствующие увидели этот вольный жест, и повёл племянника в салон-вагон своего поезда.

Николай удивился, чего это дядя покинул с ним прохладу открытой палатки, где жару несколько смягчали сквознячки, и пригласил в нестерпимую духоту нагретого солнцем недвижимого вагона, устланного коврами и медвежьими шкурами. Но когда гигант бухнулся перед ним на колени, заплакал, как дитя, и, размазывая слёзы по щекам и бороде, принялся причитать, какой он несчастный и как ему не везёт, всё стало ясно: Николаша очень не хотел, чтобы кто-то из офицеров Ставки увидел своего шефа плачущим и стенающим перед царём.

Николаша, стоя на коленях и почти достигая лицом бородки стоящего Николая, попытался поймать и поцеловать руку Государя. Отчего-то племяннику стало очень неприятно. Николаша и в прошлый приезд царя на Ставку тоже рыдал перед ним в своём вагоне-кабинете, когда немцы и австрийцы устроили прорыв под Горлицей. Тогда Николай сделал свой вывод: потоки слёз Верховного Главнокомандующего отнюдь не признак его силы и полководческих талантов.

Государь неловко подхватил долговязого дядюшку под мышки и стал поднимать его с колен. Николаша легко перевалился сам на глубокий диван, закрытый ковром, достал большой белый платок и стал утирать им слёзы на глазах, покрасневший, с фиолетовыми прожилками старого алкоголика нос. Николай отвернулся, но в стеклянном отражении окна поймал вдруг насторожённый и холодный взгляд великого князя, брошенный на него из-под платка.

Император понял, что вся эта сцена была неискренней, разыгранной для него с тем, чтобы оправдаться в слабом, если не преступном предводительстве армией. Жалость к бедному старому Николаше, начинавшая было подниматься в его душе, мгновенно улетучилась. Он вспомнил свои размышления в вагоне и понял, что эта последняя сцена лицемерия и хитрости навсегда перечеркнула то чувство уважения и почти сыновьей любви, которое он до сих пор испытывал к Николаше. Когда он пришёл к этому выводу и достиг полной определённости своего нового отношения к великому князю, он, как всегда, успокоился. Теперь ему предстояло разобраться, до какой глубины падения в своём лицемерии дошёл Верховный Главнокомандующий, и, если, не дай Бог, он ещё теснее, чем раньше, снюхался с Гучковым и Родзянко, убрать его с ключевого поста, хотя это, как предполагал Государь, было весьма сложной затеей.