А. Сахаров (редактор) - Николай II (Том II)

И вот теперь Аликс пишет, что Джунковский и кто-то из членов большой Царской Семьи распространяют эту грязную клевету, а офицер Преображенского полка солгал – у него была растиражирована эта записка! Омерзение и негодование поднялось в душе Николая. Чтобы успокоиться, он закурил любимую папиросу и продолжил чтение письма дорогой Аликс.

«…Зимою Джунковский показал эту бумагу Воейкову…» «Наверное, Аликс имеет в виду предыдущий доклад Белецкого, который тоже заказывал Николаша», – подумал царь и продолжил чтение: «…прося передать её тебе, но тот отказался поступить так подло, за это он ненавидит Воейкова и спелся с Дрентельном. – Мне тяжело писать всё это, но это горькая истина. – А теперь Самарин к ним присоединился – ничего доброго из этого выйти не может.

Если мы дадим преследовать нашего Друга, то мы и наша страна пострадаем за это. – Год тому назад уже было покушение на него, и Его уже достаточно оклеветали. – Как будто не могли призвать полицию немедленно и схватить Его на месте преступления – такой ужас!..» «Наверное, Аликс имеет в виду Хионию Гусеву, покушавшуюся на Старца в июле прошлого года, арестованную, но теперь уже почему-то выпущенную полицией без суда и следствия на свободу?!.» – подумал Николай, и острая волна недовольства интригами, в которые противники Григория замешали даже стражей порядка, снова поднялась в его душе.

«…Поговори, прошу тебя, с Воейковым об этом, – я ж е л а ю, чтобы он знал о поведении Джунковского и о том, как он извращает смысл твоих слов. Воейков, который не глуп, может разузнать многое про это, не называя имён. – Н е с м е ю т об этом говорить! – Не знаю, как Щербатов будет действовать – очевидно, тоже против нашего Друга, следовательно, и против нас. Дума не смеет касаться этого вопроса, когда она соберётся; Ломан говорит, что они намерены это сделать, чтобы отделаться от Гр. и А. – Я так разбита, такие боли в сердце от всего этого! – Я больна от мысли, что опять закидают грязью человека, которого мы все уважаем, – это более чем ужасно.

Ах, мой дружок, когда же н а к о н е ц ты ударишь кулаком по столу и прикрикнешь на Дж. и других, которые поступают неправильно? Никто тебя не боится, а о н и д о л ж н ы – они должны дрожать перед тобой, иначе все будут на нас наседать, – и теперь этому надо положить конец. Довольно, мой дорогой, не заставляй меня попусту тратить слова. Если Дж. с тобою, призови его к себе, скажи ему, что ты знаешь (не называя имён), что он показывал по городу эту бумагу и что ты приказываешь разорвать её и н е с м е т ь говорить о Гр. так, как он это делает; он поступает как изменник, а не как верноподданный, который должен защищать друга своего Государя, как это делается во всякой другой стране. О, мой мальчик, заставь всех дрожать перед тобой – любить тебя недостаточно, надо бояться рассердить или не угодить тебе! Ты всегда слишком добр, и все этим пользуются. Это не может так продолжаться, дружок, поверь мне хоть раз, я говорю правду. Все, кто к тебе искренне привязан, жаждут того, чтобы ты стал более решительным и сильнее бы показывал своё недовольство; будь более строг – так продолжаться больше не может. Если бы твои министры тебя боялись, всё шло бы лучше. – Старик Горемыкин тоже находит, что ты должен быть более уверенным в себе, говорить более энергично и строго, когда ты недоволен.

Как много слышно здесь жалоб против ставки и приближённых Николаши!..»

Государь задумался о прочитанном и отложил письмо Аликс в сторону. «Так что же? Закрутить гайки и проводить диктаторскую линию?.. Отставить в сторону человеколюбие и доверие, которыми наградил нас, верных рабов своих, Господь наш Вседержитель?.. Но, может быть, попробовать ещё действовать добротой и лаской, как призывал нас Спаситель наш Иисус Христос?! Джунковского я, конечно, прогоню… Посмотрю, как будет вести себя Николаша… А потом приму решение… Всё в воле Божьей!.. Господь да вразумит меня!..»

Вернувшись в дурном настроении в понедельник на Ставку, Николай Николаевич узнал от начальника военных сообщений, что Государь наметил свой отъезд в Царское Село на субботу. Несколько душных дней, когда разум был готов помутиться от жары и царь с несколькими наиболее близкими людьми из своей свиты по полдня отсутствовал на территории Ставки, уезжая купаться на близлежащее озеро Свитезь, долговязый великий князь парился в штабном шатре при полном обмундировании. Жара размагнитила его волю, и он никак не мог придумать повод, чтобы затеять с племянником решительный разговор. Наконец, в пятницу вечером, когда пролился холодный дождь и температура прыгнула на добрых десять градусов Цельсия вниз, мозги Верховного Главнокомандующего кое-что придумали.

Великий князь приказал генералу Ронжину, начальнику военных сообщений, отправить свитский поезд царя, в который погрузить почти весь Конвой Государя, из Ставки на Петроград не позже восьми часов утра, а собственно Царский состав задерживать вплоть до его, Главнокомандующего, особого распоряжения. Оставалось утром, под каким-либо предлогом, хотя бы – приглашением на ранний завтрак и важный разговор тет-а-тет, выманить Ники из его поезда и принять племянника в салон-вагоне, где на выходе будут дежурить самые доверенные сорвиголовы из великокняжеской свиты. При благоприятном обороте событий его можно было бы и арестовать…

Ещё с вечера флигель-адъютант Государя Дрентельн, весьма тесно и неформально общавшийся с великим князем, передал царю просьбу его дядюшки откушать с ним в его поезде первый завтрак и обсудить положение на фронте генерала Алексеева. Николаша зачем-то просил не брать с собой никого из свитских.

Николаю показалось немного странным это предложение, но он отнёс его на счёт своего сегодняшнего отъезда в Царское. В восемь утра, переходя по дорожке из своего вагона в поезд Николаши, он увидел, что синие вагоны его свитского поезда трогаются в путь, хотя к его собственному составу не были поданы даже паровозы. Он знал, что интервал движения между царскими поездами составлял обычно один час, но отнёс это изменение расписания на счёт экстренных перевозок войск. Однако какое-то глухое подозрение всё-таки шевельнулось в его душе.

Николаша был тоже какой-то сам не свой. У него были тёмные круги под глазами, выглядел он усталым и нездоровым. Вчерашняя вечерняя и ночная прохлада хорошо остудила вагон, и находиться в нём теперь, когда слегка накрапывал дождь и шелестел своими порывами по крыше, было уютно.

Государь и великий князь уселись за большой обеденный стол в салон-вагоне друг против друга. Рядом с ними никого не было, только за дверьми с полупрозрачными матовыми стёклами стояло по два офицера из личного конвоя Верховного Главнокомандующего. Николай Николаевич привык роскошествовать и в дни войны, поэтому с раннего утра подали обильный завтрак и любимый напиток великого князя – шампанское. Ники, по своему обыкновению, взял только булочку с маслом и чашку кофе.