Жан-Луи Фетжен - Вуали Фредегонды

Я помню туман раннего утра, когда вышла из лесу. Мое платье запачкалось в грязи и порвалось, на него налипли обломки сучьев... Волосы были спутаны, лицо, руки и ноги исцарапаны... Вначале я увидела только лошадь, стоявшую возле огромного дуба, потом — свою подругу. Она тоже заметила меня и бросилась мне навстречу, но внезапно остановилась. Лицо ее застыло от ужаса. Я все еще прижимала к себе скатанную полу плаща, в которую были завернуты яйца, но руки у меня тряслись. Каждый шаг был мучителен, все тело ломило. Руки были исцарапаны, перепачканы грязью и засохшей кровью — в тех местах, где остались следы змеиных зубов.

Я остановилась перед ней на расстоянии вытянутой руки. Я вся дрожала, мне не хватало дыхания. Руки, судорожно вцепившиеся в складки ткани, не слушались меня. Наконец мне удалось разжать левой рукой скрюченные пальцы правой, я осторожно развернула полу плаща и показала подруге свою добычу — награду за перенесенные мучения. Два змеиных яйца, подобранные рукой девственницы в безлунную ночь зимнего солнцестояния... Самые ценные талисманы, помогающие отвести клевету и обвинения и приблизиться к высоким особам... может быть, даже к королю.

Моя подруга была старше меня, но я увидела, как она опустила глаза от стыда, что не пошла со мной.

— Это мое, — сказала я. — Я ни с кем не поделюсь.

Я схватила одно яйцо, бросила его на землю и раздавила ударом башмака. Вот так моя жизнь перевернулась. С того дня я стала Фредегондой — гораздо раньше, чем узнала об этом.

Глава 3. Фредегонда

Несмотря на дорожные ухабы, скрип повозок и недовольное мычание быков, девочка наконец заснула. Много часов подряд она боролась с усталостью, уверенная в том, что, как только она уснет, кто-нибудь из франков перережет ей горло. Эти бесконечные часы она провела, сидя прямо на голых досках, замерзшая, скорчившаяся среди мешков с зерном и бочонков с пивом, пристально следя за каждым жестом, взглядом и словом окружавших ее людей. Из этих наблюдений она заключила, что человек, который сейчас шел рядом с упряжкой быков, не опасен, так же как и тот, который вел вторую повозку. Они были не из этого городка — ни тот ни другой, — но, кажется, они не были солдатами. Опасность исходила от двух других. Закутанные в длинные плащи, подбитые мехом, они ехали без стремян на низкорослых гнедых лошадях с длинными гривами. На поясе у каждого был боевой топор и скрамасакс В первые часы путешествия она не отводила глаз от этих ужасающих мясницких орудий, невольно представляя, как холодная сталь входит в ее плоть и рассекает внутренности и дымящаяся кровь льется на снег... Когда они достигли леса и очертания Ла Сельвы растворились в тумане, она едва не решилась выпрыгнуть из повозки и попытаться убежать, помчавшись прямиком через заросли, — всадники на лошадях вряд ли смогли бы ее преследовать. Но куда ей было идти потом? Сиссонн, ближайший город, был во многих лье отсюда, к тому же говорили, что там нет никого, кроме саксонцев, которые еще хуже этих грубых франков... У нее не было ни теплого плаща, ни прочных сапог — только накидка из грубой шерсти и кожаные башмаки, которые нашел для нее аббат, и в лесу она рано или поздно погибла бы от холода или волчьих клыков. Лучше уж мгновенная смерть под ножом этих убийц...

В результате отказа от побега ею полностью завладела уверенность в том, что она не сможет избежать своей участи. Понемногу впадая в забытье, она пыталась представить себе знакомые лица Уабы и Старшей, но видела только образы, оставшиеся в памяти после той ужасной ночи, — словно бы все эти годы они были ее единственной семьей.

Внезапно одно из деревянных колес угодило в колею с замерзшей водой, и девочка мгновенно проснулась с криком ужаса, что привлекло внимание одного из всадников. Он взглянул на своего приятеля, и оба расхохотались. Затем они отъехали, больше не обращая на нее внимания.

— Ты хорошо поспала, малышка?

Девочка села и плотнее запахнула потрепанный шерстяной плащ. Погонщик быков расположился в повозке, удобно устроившись среди мешков с зерном На его лице были видны лишь смеющиеся глаза, толстый нос и покрасневшие скулы — все остальное было скрыто бесформенной шапкой и густой седой бородой.

— Ты совсем замерзла, как я погляжу, — сказал да, — Садись рядом со мной, так быстрее согреешься. Он распахнул полы подбитого мехом плаща, и девочка, не раздумывая, скользнула к нему. Погонщик был толстый, и от него шел крепкий запах конюшни и кухни. Она прижалась к нему, словно к отцу. Сердце у нее билось учащенно, горло сжималось.

День уже клонился к вечеру, а она была все еще жива Она некоторое время проспала, а ее не убили...

По причине, которой она не могла понять, аббат не отдал приказа своим людям убить ее, иначе это было бы уже сделано. Однако это казалось таким простым и таким необходимым решением... Когда утром они проснулись, пятно крови на простыне свидетельствовало о том, что аббат лишил ее невинности — иными словами, что она не была одной из «священных шлюх», в чем он обвинял ее накануне. Они не обменялись ни словом. Молодой священник едва осмеливался порой взглянуть на нее, и она продолжала сидеть голая на смятой постели, чувствуя, как нарастают в нем тревога и угрызения совести — пока он не оделся и не ушел Чуть позже служанка, местная жительница, принесла ей горячего молока и бесформенную одежду. Служанка тоже ничего не сказала, но ее глаза были полны презрения. Вскоре вернулся Претекстат, одетый по-дорожному, — в высокие грубые сапоги, подбитый волчьим мехом плащ и вязаный шерстяной шлем, из-за которого он стал похож на старуху. Делая вид, что не заметет ее присутствия, он собрал со стола свои пергаменты, перо и чернильницу, уложил все это в сумку, висевшую у него на плече, и направился к двери. Только на пороге он остановился и обернулся.

— Обоз с продовольствием уезжает в город через час. Ты отправишься с ним. Я отдал распоряжение, чтобы тебя определили в служанки к благородной даме Одовере, — если она согласится.

Он уже собирался выйти, когда девочка все же решилась задать вопрос, который не давал ей покоя все это время:

— А что с Матерью? Где она?

Претекстат снова остановился.

— Чародейка? Я же сказал тебе, что ее осудили и приговорили к рабству, как и другую девчонку... Тебе еще очень повезло. Не забывай об этом!

Он быстро взглянул на нее и, казалось, хотел еще то-то добавить, но передумал и вышел.

Девочка закрыла глаза, прижала колени к груди и уткнулась в них лицом Аббат все же удержался и не сказал, что ей бы стоило его поблагодарить, — но не был ли он и впрямь, по крайней мере в своих собственных глазах, ее спасителем и не уберег ли ее от участи гораздо худшей, нежели рабство? Чародеев и отравителей ждала одинаковая кара — смерть или рабство, в зависимости от степени вины, а потом — вечное проклятие и огонь преисподней... Однако Уаба не была чародейкой. Конечно, она умела готовить целебные снадобья; конечно, к ней приходили со всей деревни, прося изготовить талисман, вкопать на поле столб-оберег для защиты посевов или совершить обряд для того, чтобы плодоносили деревья, — но чародейки, как известно, убивают людей, а Мать ни разу никого не убила Монахи были далеко, а их единый Бог, которого они считали всемогущим, не мог уберечь поля от пожаров и наводнений, а людей — от змеиных укусов, дать хороший урожай или послать дождь... Уаба конечно же не была чародейкой, Уаба, которую она никогда больше не увидит...