Павел Северный - Андрей Рублев

Ветреным утром, под ярким осенним солнцем, березы и черемухи возле княжеских палат роняли желтую листву. Шелестит опавшая листва. По небу мчатся пушистые облака, будто струги под парусами.

В богатой по убранству трапезной князь Юрий и Марфа приветили долгожданного гостя из Москвы, монаха Симонова монастыря отца Иннокентия, вхожего в хоромы великого князя Василия, а потому и ставшего ушами Юрия возле именитого брата.

Дверь трапезной князь запер на засов, чтобы ктонибудь не вздумал, приоткрыв ее, послушать беседу хозяев с гостем в рясе. Юрий знает, что челядь и в его хоромах не без любопытства.

Отец Иннокентий молод и худощав. Голос у монаха хриплый. Говорит он торопливо. Для убедительности сказанного повторяет слова:

– Радости в моих вестях, не обессудьте, просто не водится. Не услыхал Господь наши молитвы. Не услыхал. Не дождалась Москва желанной ей брани нашего князя Василия со своим злобствующим литовским тестем. Замирились! А должны были воевать, чтобы свою княжью горделивость кровью окропить. Да простит меня Господь, грешного, за одно разумение.

– Говори.

– Сдается мне, что князь Василий взял тестя на испуг. Обещал жену в случае войны постричь в монахини. Испугался литовец обещания Василия, потому как София у него любимая дочь.

– Да можно ли верить такому разговору?

– Как всякому разговору. Без огня дыма не бывает.

Князь, расстегнув тесный ворот рубахи, взглянув на жену, спросил:

– Про Орду какой молвой в Москве забавляются?

– Кто во что горазд. Бояре страхом наливаются, а купчишки, побывавшие в Орде, их припугивают. Слыхал еще, будто хан Эдигей на Василия покедова только косится да гонцов к нему засылает, чтобы уговорили его не выходить из-под ханской воли.

– А Василий что?

– А его разве поймешь. Пуды соли с ним съешь, а четкость его душевных устремлений не узнаешь. Хитрец с головы до пяток, да и доброты в нем не избыток. Седни, улыбаясь, ласков, а назавтра…

– Досказывай.

– Сам знаешь, Юрий Митрич, каков родной братец по княжескому норову. Старые бояре от его прищура примолкают, а ведь они иной раз даже Дмитрию Донскому перечили. Все чаще слыхать в Москве, как добрые люди, вспоминая тебя, жалеют, что до сей поры не ты в княжестве великим князем значишься.

– Про такое, Иннокентий, только думай, но молчи, помня: всему свое время. Еще чем с нами поделишься?

– Пожалуй, о главном скажу, о том, из-за чего возле вас очутился. Предупредить хочу.

– О чем предупреждение?

– Сугубую осторожность соблюдать и поменьше своих людей в Москву засылать за вестями. Неделя минула с того дня, как в хоромах князя Василия одна из нянек напоила княжеского первенца отваром из горьких трав, и у него ножки отнялись. Не совсем, а только на полдня. Няньке той допрос учинили в пыточном приказе.

– Призналась?

– Не успела – Богу душу отдала, но имя одного боярина все же назвала. Боярин тот, однако, успел укрыться в надежном месте.

Князь, облегченно вздохнув, стер ладонью со лба капельки пота.

– Кто боярин-то? – спокойно спросила Марфа.

– Не ведаю, но слушок идет, что будто кто-то из ваших, звенигородских.

– Так! Любую беду Василий норовит на Звенигород сваливать. Будто брат Юрий у него бельмо на глазу.

– Не докучай себя чужими заботами, Марфа Ермолаевна, потому упреждение мое слышали. Но не скрою и скажу, что князь Василий настрого приказал отыскать беглого боярина.

– Понимать велишь, что имя его Василию ведомо?

– Обязательно. Но вот я, грешным делом, не смог его узнать. На все воля Божья. Князь Василий приказал, но не всякий приказ можно выполнить. У того боярина должна и возле Василия своя рука быть, не будь ее, не сумел бы он вовремя схорониться.

Все в трапезной насторожились, когда услышали стук в дверь.

– Чего надобно? – спросил князь и, отворив дверь, увидел слугу со свитком в руке.

– Из Москвы гонец пригнал. От великого князя.

Взяв свиток, князь, прикрыв дверь, торопливо развернул его и, прочитав, улыбнулся.

– О чем писано? – спросила Марфа.

– Василий велит немедля прислать в Москву иконников Андрея и Даниила. Понадобились.

– Наслушавшись всяких вестей, подумала про недоброе для нас. Отпустишь иконников?

– Мне они боле не надобны.

– Украсили лепостью соборы? – спросил монах.

– Расписали, да не так, как мне хотелось.

– Имею повеление своего игумена подивиться на их живопись, потому как в Москве их имена у всех на устах. Дозволите?

– Сделай милость, любуйся…

Прохладным вечером над лесами, окружающими Звенигород, взошла луна.

По тропе, протоптанной среди вековых елей, молчаливо шагали Даниил Черный и Андрей Рублев. Они возвращались из дальней слободы, куда ходили проститься с каменных дел мастерами.

Это был последний вечер живописцев в Звенигороде.

За прожитые в работе долгие месяцы о многом они услышали, о многом передумали. В памяти иконников сохранится их приезд в удел. Ласковое обращение и забота о них княгини Марфы. Молчаливая горделивость князя Юрия, за все время пребывания сказавшего им считаные слова.

Андрей приехал в Звенигород с желанием угодить князю. Знал, что тот крестник Сергия Радонежского. Юрий нравился Андрею до тех пор, пока не услышал о нем отзывы людей. Узнанное заставило его более внимательно присматриваться к князю. Потом начались задушевные беседы с игуменом Саввой. Старец все чаще и чаще говорил о князе с неприязнью, обвиняя его в жестокосердии, в завистливости, в ненависти к старшему брату. Андрею все ясней становилось рассудочное стремление князя к власти. Присматриваясь к жизни черных людей в уделе, Андрей не мог не видеть безрадостность их существования при бездушном властвовании князя. Познавая мудрость Саввы, иконники осмеливались делиться с ним своими замыслами. Престарелый, болезненный старец, выслушивая их, одобрял намерения живописцев. Савва прожил долгую жизнь, высветляя сознание возле Сергия Радонежского. Он не отвергал смелых для Руси замыслов Андрея о милосердном Боге, не отказывался выслушивать толкования Андрея о тех или иных библейских праотцах, отшельниках и пророках. Сам говорил, какими он видит апостолов. Андрей внимательно вслушивался в слова Саввы. Он находил в них близкие своему сердцу суждения. Савва скончался, так и не увидев всех написанных для собора икон. Со слезами иконники проводили мудрого старца на вечный покой.

И вот теперь осталось совсем немного времени, и они расстанутся со всем, чем жили, что оставили в память о себе, а это не только росписи и иконы в соборах, но и воспоминания людей, с которыми они обменивались взглядами и теплом живых слов. Возможно, они никогда больше не встретятся, постепенно о многом позабудут среди новых забот и поисков новых замыслов.