Эльвира Барякина - Белый Шанхай

– Всю жизнь живешь с уверенностью, что ты пуп земли, а поди ж ты, всем на нас плевать, – вздыхала Фаня.

Они с Ниной подружились. Им выделили одну комнату на двоих – спальню на женской половине дома. Фаня отдала Нине кровать, а сама укладывалась на длинном сундуке: то ли хотела доказать, что привыкла к походной жизни, то ли действительно ей там было удобнее.

– Как думаете, ваш муж вступится за нас? – спросила Нина.

Фаня покачала головой:

– Жалко, что Собачье Мясо этого не понимает. Есть вещи поважнее любви супругов.

Нина тоже не понимала. Когда Клим любил ее, он готов был на все ради ее счастья. Фаня только посмеялась:

– Это потому, что он негосударственный человек.

Она говорила свысока, но не для того, чтобы уязвить Нину, а чтобы оправдать своего Михаила. Ей хотелось, чтобы у его поступков было достойное объяснение.

Собачье Мясо все никак не мог решить, что с ними делать. Приходили и уходили следователи, переводчики и военные, что-то обещали. Но день за днем конвойные играли в карты, сидя в тени ворот. День за днем повар готовил лапшу и китайские пельмени. День за днем дипкурьер Грейбус пел песни – уже без гитары: ее пришлось оставить на пароходе.

По ночам Фане не спалось. Она ворочалась, и крышка сундука скрипела под ее грузным телом.

– Нина, вы спите? А почему вы уехали из России? Вы не жалеете?

В глубине души она считала Нину запутавшейся дурочкой. Нина не вдавалась в подробности своей жизни: сказала, что в Шанхае работала в издательстве.

Когда Фане было особенно тоскливо, она пыталась направить Нину на путь истинный: убеждала, что счастье – это борьба и что страдания закаляют человека.

– Рабочие – это все. Не будь их, не было бы никаких предметов потребления…

Иногда Нина спорила с ней:

– А без инженеров не было бы заводов, и рабочим пришлось бы возвращаться в деревню – пасти коров. Без фабрикантов не было бы фабрик, без банкиров – кредита.

Но спорить не имело смысла, и Нина затихала. Одержав очередную победу, Фаня принималась за длинные лекции по истории революционных движений. Нина думала о своем.

Лемуан был прав: Даниэль никогда бы не сделал ради нее то, что делается из любви. Олман не приехал: с какой стати он будет рисковать ради чужой женщины? Раньше у Нины был Клим, но она так долго топтала его чувства, что в конце концов добилась своего. У Фани было достойное объяснение, почему за нее никто не вступится. У Нины не было и этого.

Это ошеломляло ее: как так получилось, что ее судьба никого не волнует? И ведь все было! Любовь, дружба… Просто она сама запустила в себе часовую бомбу – механизм медленного самоуничтожения.

– Главное – что ты считаешь нормой, к этому ты и стремишься, – с воодушевлением рассказывала Фаня. – Норма в понимании коммунистов – это…

Да, все верно. Нина считала нормой то, что у нее должны быть деньги. И она сделала так, чтобы они появились: исправила досадные неполадки в реальности. В то же время она считала нормой вечные душевные страдания. В этом и заключалась ее личная жизнь – драма, приятное ноющее чувство жалости к себе, к Климу, к Даниэлю, даже к бестолковому пану Лабуде.

Как только у Нины хоть что-то налаживалось, она возвращала все в «нормальное состояние» той самой борьбы, в которой теоретически должно было заключаться счастье.

Она получила ровно то, что заказывала, – классическую трагедию : в Древней Греции так называли ритуальные пляски с последующим убиением жертвенного козла.

Когда Собачье Мясо понял, что шантажировать Михаила Бородина бесполезно, он отдал пленников Чжан Цзолиню. На несколько дней их перевели в городской острог, а потом посадили на поезд и отправили в Пекин.

Там, перед входом в тюрьму, Нина виделась с Фаней и дипкурьерами в последний раз.

Ее ввели в камеру-одиночку – железная кровать, керосиновая лампа, вонь лизола. Потом пришла надзирательница, лысая старуха с гнилыми зубами и когтями непомерной длины. Кожа у нее была как у перезрелого банана – желтая, в коричневых пятнах.

Старуха чуть-чуть говорила по-английски.

– Обыск, обыск…

Нина хотела раздеться, но тюремщица объяснила, что сама снимет с нее одежду. Холодные когти двигались по телу (закрыть глаза, шептать себе: «Сейчас все кончится»). Другие тюремщицы проверяли вещи: разодрали каждую пуговицу на жакете – они были обтянуты материей. Оставили юбку и кофту, все остальное унесли.

Ночью Нину отвели на допрос. В закопченной комнате сидели трое.

– Встаньте в центр квадрата, – сказал узколобый переводчик с худенькими длиннопалыми лапками.

На полу было очерчено место для преступников.

Следователь спрашивал, писец быстро вычерчивал на бумаге столбики иероглифов.

– Кем вы приходитесь Михаилу Бородину? Какова ваша цель пребывания в Китае? От кого вы получаете жалованье?

Скажешь правду – убьют здесь же, в камере, чтобы избежать «потери лица». Столько времени кормили пельменями, содержали под домашним арестом – и все зря? Нина повторила то, что уже говорилось сто раз: да, я прихожусь родственницей Бородину, в Шанхае живу четыре с лишним года, революционной деятельности не вела, ехала в Ханькоу навестить дорогого Мишу.

Бесконечные иероглифы – как крошечные паутинки. Нина чувствовала себя неопытной ведьмой на суде инквизиции.

Ночью – клопы. Днем – зной и вытягивающее силы ожидание. Встречи с «подельниками» запрещены, будь благодарна за то, что выводят на прогулку.

Белый каменный двор огорожен стенами с узкими окошками. В каждой камере – десятки копошащихся тел. Кашель, смрад, детский плач. Здесь содержали уголовных.

Нина нашла у стены растение, пробившееся между плитами. Принесла воды, полила, помыла чахлые листочки. Через несколько дней росток окреп, но его кто-то вырвал. Жалко было – словно убили птичку.

Утро – еще до рассвета – самые лучшие часы. Нина вставала, подходила к окну и долго смотрела на крыши Посольского квартала. Совсем рядом жили люди, не осознающие своего счастья.

Однажды они с Климом попали в грозу. Сначала было страшно: гром, молния, дождь стеной; они вымокли до нитки, развеселились и принялись танцевали танго под «трам-пам-пам» посреди дороги. С волос стекали капли, Нина, босоногая, прыгала по лужам, в руках – разбитые туфли. Клим хохотал и кружил ее, а на сухом крылечке под крышей сидел кот и смотрел на них с оторопелым удивлением.

Или вот еще одно воспоминание: Клим лежал на кровати, она встала рядом на колени, наклонилась к нему, чтобы поцеловать, а он вытащил из подушки белое перо, дунул, и оно пролетело сквозь вырез ее короткой кофточки, между грудями, и выскользнуло ему на живот. Глупости, но так смешно было!

Помнит ли Клим об этом? Вряд ли.