Эльвира Барякина - Белый Шанхай

Бабушка пропала в Гензане: отправилась на рынок и не вернулась. Соседки по бараку шептали: «Что делать – старуха! Небось дорогу назад забыла». Ада с мамой неделю искали ее.

Мама была сильной, она не сдавалась, даже когда доктор сказал: «Не жилица». Ее колотило, и она все никак не могла выговорить имя дочери:

– Аде… Аде… Аде…

Потом ей на минуту полегчало.

– Не бойся… Я не умру…

В первый раз она не сдержала слова. Женщины замотали маму в мешок. Пришел отец Серафим – огромный, дикий, – что-то спросил.

– Адой ее мать звала, – послышался чужой голос.

– Жалко твою маму, Ада, – сказал батюшка.

«Ада – девочка из ада».

Маму выбросили за борт. Негодяй-матрос сказал, что мертвяков на корабле держать не станут.

Ада целые сутки просидела на ящике со спасательными жилетами. Смотрела в стену, колупала ногтем краску. Мимо пробегали радостные люди: счастье привалило – на берег отправляют.

– Пойдем, горемыка, с нами! – звал Аду отец Серафим.

Она не ответила ему.

На следующий день Ада очнулась от боли – ноги затекли. Она доковыляла до трапа, вышла на палубу. И тут поняла, что ей надо уезжать. Немедленно. Иначе она что-нибудь с собой сделает.

Все эти полуобморочные дни Ада думала: с кем ей дальше? куда? Ругала себя, что не пошла с отцом Серафимом. Теперь ухватилась за Клима, за первого встречного. Он вроде добрый человек – людей утешал, которым плохо.

Как называть его? Дядей или по имени-отчеству? Надо ему понравиться, чтобы он позвал с собой. Ведь куда-то он едет?

Черная куртка с обмахрившимися рукавами, на затылке кепка – такие во Владивостоке носили иностранные корреспонденты. Непонятный тип – темный, заросший. Губы обветренные. Синий шарф, битый молью.

Лишь бы Клим не прогнал. Надо заговорить с ним, найти повод.

Чем ближе подплывали к Шанхаю, тем больше лодок было кругом. Ада вытащила из саквояжа мамино пенсне – зрение от книг давно испортилось. Высунулась наружу и тайком нацепила. Клим не должен видеть, что шнурок оборвался, а одно стекло треснуло.

Прошла огромная баржа. Речная мелочь расступилась перед ней и тут же сомкнула строй. Промчался на моторке полицейский в странной коричневой форме. Беззубый китаец, проплывая мимо, сунул Аде в лицо окровавленную рыбу. Она в ужасе отпрянула под навес. Пенсне упало на циновку.

Клим усмехнулся:

– Порт, что ты хочешь!

Берега низкие. Разномастные дома как рассыпанные пуговицы. Над черепичными крышами – плакаты на английском: «Покупайте сигареты „Великая стена“!», «Лучшее средство от всех недугов – „Тигровый бальзам“!».

Трубы, страшные заводские корпуса, военные корабли.

– Банд – главная набережная, – произнес Клим.

Ада вновь нацепила пенсне (бог с ним, с разбитым стеклом). Из тумана показались огромные здания – одно роскошнее другого. Ада в жизни не видела ничего подобного.

Сампан причалил к берегу. Сердце у Ады забилось: возьмет Клим с собой или нет?

– Давай доллар, – сказал он.

Она торопливо вытащила деньги. Клим помахал бумажкой перед носом старика – тот замотал головой, заспорил. Клим не уступал. Наконец старик, ворча, отсчитал сдачу.

– Пошли, – позвал Клим и сунул монеты в карман.

Ада побежала за ним по сходням. Не прогнал – о, слава богу!

– Сколько он с нас взял?

– Двадцать центов.

– Так мало?

– Здесь все дешево стоит. Но заработать трудно.

Клим шел быстро, и Ада едва поспевала за ним. Высокие европейские дома: внизу лавки, наверху – жилые комнаты. На стенах флаги с китайскими закорючками. Автомобили ехали по левой стороне. Между ними – люди, впряженные в коляски, рикши.

Народищу! И все галдели, ели, тащили поклажу – кто на тачке, кто на коромысле. Мужчины в юбках, в коротких куртках, некоторые одеты по-человечески: в пальто и шляпы. Нищие – один страшнее другого: голые, безрукие, слепые. Женщины шли странной вывороченной походкой. Ада глянула в пенсне: бог ты мой! Почти у всех вместо ног – копытца.

– Что у них со ступнями?

Клим обернулся:

– В Китае девочкам с детства бинтуют ноги. Притягивают пальцы к пятке, чтобы стопа не росла.

– Зачем?

– Чтоб от мужей не убегали.

Трамваи, лошади, шум, вонь, столпотворение.

– А куда мы сейчас?

– В бордель.

– А… как… то есть?

– Нам надо осмотреться и узнать новости.

Сбежать? Ада огляделась. На тротуаре стояла белая женщина – она плыла с ними на корабле. Женщина просила милостыню.

Клим долго барабанил в облупленную дверь. Красное кирпичное здание в два этажа, неказистый дворик. Из окна наверху кто-то выглянул и тут же спрятался за занавеской.

– Martha, open the door! [4]– крикнул Клим.

У стены – ржавый велосипед без колес, над головой – чьи-то подштанники на веревке. Сейчас Ада войдет в бордель.

В смотровом окошке в двери появился голубой глаз.

– Кто?

– Марта, не узнаешь?

– Ах, боже мой!

Дверь распахнулась, и к Климу бросилась маленькая плотная женщина с папильотками в волосах. Какой у нее был халат! Ада в жизни не видала таких халатов: на спине драконы, рукава и подол на меху. Туфли без задников, все в бисере.

Клим и Марта обнялись, расцеловались. Он держал ее за руки.

– Ну, красотка! Дай-ка я посмотрю на тебя!

И все по новой: восклицания и объятия.

Никакой красоткой Марта не была: дебелое сорокалетнее лицо, нос – грушкой, губы – плюшкой.

– Идемте – тут холодно! – сказала Марта.

Ада вошла вслед за Климом в дом. Батюшки-светы… Лестница была застлана коврами. На стене – обои, картины в рамах. Люстра с висюльками!

Наверху было еще наряднее, даже граммофон имелся. Марта показала на бархатные кресла:

– Садитесь. Откуда ты явился, мистер Рогов? Из тюрьмы?

– С войны.

– Много наград принес?

– А то! Орден Подвязки на голову, орден Почетного легиона беженцев и Пурпурное разбитое сердце.

– Ты что, с русскими приехал?

Клим рассказывал о себе, о войне, спрашивал Марту о каких-то людях. Ада сидела в обнимку с саквояжем и книгами.

Вот они какие, бордели. Один рояль зеленый, наверное, тысячу долларов стоит. На столе – апельсины, печенье… Вдруг поесть предложат?

– Я не знаю, куда катится этот мир, – распалялась Марта. – Раньше белую девочку за хорошую цену можно было продать. А сейчас подходи к русскому консульству – выбирай любую. Они там сотнями толкутся.

Клим усмехнулся:

– Тебе русские все дело загубили?

– У меня клиентов вдвое меньше обычного. Последний кассир из универмага чувствует себя Рокфеллером: притащит перепуганную цыпочку в кафе, закажет ей кусок пирога, а она от счастья млеет: «Мой принц, мой принц…»