Эльвира Барякина - Белый Шанхай

Прежний Шанхай исчез – надо начинать все заново.

Адины книги, расставленные вдоль стены, завалились одна на другую. Если смотреть искоса, получается NINΛ.

Наперед знаешь, что не найти ее здесь. Даже если случайно встретишь, что скажешь? Люблю? Новость давным-давно устарела. Тогда зачем остался в Шанхае?

Ниночка-ниточка, Ни-на-шаг от тебя не отступить…

По ночам Нине снился драчливый петух из детства. Желтоногий, с зеленым хвостом и бешеными глазами. Страшный, как василиск.

Дед приехал из Растяпина.

– Нинуль, поди выгони петуха из огорода. А то он все грядки разроет.

Дед был храбрым, «Георгия» выслужил в Крымскую войну. Как сказать ему, что петух этот – хуже волка, хуже цыган? Он детей ест.

Нина вытащила прут из веника, отворила тяжелую калитку в огород. Петух сидел на перевернутой бочке. Черные когти скребли по железу, перья на шее дыбом.

– Поди вон… – проговорила Нина, сама себя не слыша.

Петух раскинул крылья, полетел, заклекотал. Клювом – бах! – между глаз Нине. Кровь – струей.

– Мамочка-а-а!!!

Мама причитала: «Ох ты, господи! Да не трясись ты так!» Завязала лоб тряпкой. Дед взял топор и пошел петуха казнить. Нина заглянула в дверь сарая. Дед поставил чурбан, прижал к нему врага – желтые ноги с когтями бились в воздухе. Топор – тюк! Безголовый петух вырвался и побежал – прямо к Нине.

Этот кошмар – окровавленная птица без головы летит ей мстить – преследовал Нину всю жизнь. Даже в теплой спальне дома на Гребешке, на подушках с графскими вензелями.

Зловещий петух пропал, когда Нина познакомилась с Климом. Новая любовь заслонила все – вопросами, восклицательными знаками. Нина начинала сохнуть, если Клим задерживался где-то или слишком надолго уезжал. Нервничала, злилась, ревновала – просто потому, что кто-то другой проводил с ним время.

Господи, как обрадовалась, когда он позвал замуж! Это случилось незадолго до отъезда из Нижнего Новгорода. Расписались в подвальном советском учреждении, в столовке съели праздничный суп с воблой. Нищие были, бесправные, никому, кроме друг друга, не нужные – но счастливые.

Клим смотрел на нее с мальчишеским восторгом: «Меня распирает от гордости, когда мы кусаем от одного яблока».

Он писал о ней заметки – для нее самой: задорные, грустные, лиричные, пафосные. Он по-всякому умел: хочешь – в стиле «горячий призыв», хочешь – «поздравительный адрес». Потом зачитывал вслух, чтобы рассмешить ее.

Он был надежным, складывал к ее ногам все, что имел. Но в том-то и беда, что у него ничего не было. Даже аргентинский паспорт конфисковали комиссары. Это его не заботило: ему самому нужны были только приличный костюм, еда и мелочь на газету и трамвай.

Он смеялся, когда у него отбирали, и чихать хотел на будущее. Он смотрел на жизнь как на фильм в синематографе: чем страшней – тем интересней. На войне так и надо – иначе свихнешься.

Но Владивосток – почти мирный, почти торговый – не терпел подобного отношения. Нина ждала, что Клим возьмется за ум, будет искать хорошую должность. Раз нет способностей к коммерции, все равно можно неплохо устроиться. Но он предпочитал писать статьи и отдавать их за копейки в местные газеты. Приличные деньги заводились в его карманах лишь изредка – когда ему платили иностранные информагентства. Он растрачивал талант на усталых солдат и одичавших гимназисток. Его слушали, его шуткам смеялись – он был счастлив.

Нина поняла, что Клим никогда не изменится. Хочешь отглаженных скатертей и креветок в белом вине – добивайся сама.

Ее попытки спекулировать обернулись крахом – во Владивостоке никто не воспринимал ее всерьез: «дамочка», «барынька»… Покуда Нина была юной девушкой, мужчины старались ей помогать: это выглядело забавно – такая молоденькая берется за серьезные дела. В двадцать шесть лет ее уже не опекали.

Клим раздражал ее одним своим видом. Он ставил ее перед выбором: либо живи со мной в облезлом подвале, либо тащи меня на себе. Он считал, что его любовь к репортерскому делу важнее того, что у нее нет теплых чулок.

В последние дни во Владивостоке Нине начал сниться петух без головы.

Прежняя Россия умирала на глазах. Чувство было – как в детстве: отец полгода пролежал прикованный к постели. Мама втайне ждала: ну когда? Отец умер – слава богу. Не надо горшки выносить и докторов звать. Терзания кончились, осталось горе .

С Россией было все то же самое. Беженцы бодрились: «Мы еще вернемся! В Сибири непременно будет восстание!» Ну да, ну да… Встретимся на Небесах.

Нина приняла решение: начать все заново, найти себе другую страну, другой дом, все другое. Она узнала, что в Шанхае говорят по-английски, и завела учителя – Иржи Лабуду, чеха из военнопленных.

Он был ее ровесник; тонкий, невысокий, сероглазый. Смущался каждый раз чуть не до обморока. На правой руке у него не было трех пальцев.

– В Праге я был виолончелистом, – говорил он о себе. – Люди предполагали, что я музыкальное чудовище… ох, нет… чудо! Вундеркинд – вот кто.

«Если он по-русски так изъясняется, наверное, у него и английский корявый», – думала Нина. Но выбирать было не из кого: кроме Лабуды и Клима, английского никто не знал.

Иржи попал в армию летом 1914 года, когда Австро-Венгрия объявила войну России. [6]Австрийский офицер не слушал ни импресарио, ни профессоров консерватории.

– Какая виолончель?! – орал он. – Пусть идет служить!

Чехи не желали воевать с братьями славянами и при первой возможности сдавались русским. Вместе со всей ротой Иржи очутился в лагере для военнопленных под Пензой. В 1917 году Временное правительство предложило чехам отправиться в Европу – воевать против угнетателей-немцев. Пленные, а их тогда было около сорока тысяч, с радостью согласились. Путь вновь сформированного Чехословацкого корпуса лежал через Сибирь, Дальний Восток и Америку, а там союзники должны были переправить их во Францию, на Западный фронт.

Чехи получили винтовки и паек. Эшелоны растянулись от Поволжья до Японского моря. Но в октябре к власти пришли большевики и попытались разоружить корпус: сорок тысяч штыков, неподконтрольных советскому правительству, – не шутка. Чехи взбунтовались, и это послужило началом Гражданской войны в России.

Восемь лет Иржи мотался по чужой стране: отморозил пальцы, отбился от своих, потерял веру в людей. Каким-то ветром его прибило к флотилии Старка. Куда ехал? Зачем? Ему было все равно.

Нина презирала его – за то, что сдался. Опекала Иржи только для того, чтобы досадить Климу. Он исступленно ревновал, а она смеялась про себя: «Неужели он думает, что я влюбилась в эту полузадушенную овечку?»