Эльвира Барякина - Белый Шанхай

Слуги разболтали Иржи о ребенке, он примчался к ней:

– Люди обязательно подумают, что это мое! А это не мое!

Нина сначала не поняла, о чем он.

– Удалите его, пока не поздно!

Кровь бросилась Нине в лицо. Она вскочила, сжала кулаки:

– Если вы еще раз посмеете… Только ляпните что-нибудь про моего ребенка – и я пристрелю вас!

Иржи вылетел из комнаты, а Нина еще долго металась по кабинету, разъяренная, как медведица. Ее вырвало.

Отдышавшись, она сбежала вниз, нашла Иржи и влепила ему пощечину:

– Вы мне ответите, если из-за вас что-нибудь случится!

Рана, нанесенная Даниэлем, внезапно затянулась. Мир менялся на глазах. Уличные запахи – бензина, табака и арахисового масла – вызывали тошноту. Нищие матери с детьми наводили ужас. Нина не могла ни о чем думать, кроме своего ребенка. Величайшее удовольствие – набег на игрушечную лавку или мастерскую, где шьют приданое для младенцев. Величайшее горе – мысли о гражданстве: родится малыш – ему документы надо выправлять. А как? Неужели придется делать фальшивые? В его жизни ничего не должно быть фальшивым!

Беременные сны: Лемуан с накрашенными глазами, разговор с мамой – по кокосу. Приложишь половину скорлупы к уху и говоришь – все отлично слышно.

Как ей не хватало матери! Мама принадлежала к тем женщинам, смысл существования которых заключался в детях. Она ничего не требовала для себя: покупая яблоко, она разрезала его не на три, а на две части – Нине и Жоре, ее младшему брату. Сама ходила бог весть в чем, но у ее детей всегда имелись обновки. Маленькая, сутулая, незаметная, она была удивительно сильной. Только потом Нина осознала, чего маме стоило одной поднять двоих детей, дать им образование.

Выйдя замуж за Одинцова и получив доступ к деньгам, Нина пыталась отблагодарить маму. Но все ее подарки неизменно оказывались у родственников и знакомых. Чтобы не расстраивать дочь, мама тайком переправляла им и только что пошитые наряды, и безделушки, и провизию. Когда Нина уличала ее в этом, она смущалась, как нашкодившая девчонка:

– У Веры Семеновны очень тяжелое положение, у нее сын запил…

Нина изо всех сил пыталась вытянуть маму из затхлого мира «вер семеновн» с их пьющими сыновьями и дураками-мужьями, ей хотелось, чтобы она наконец поняла, что ее тоже надо баловать и лелеять, хотя бы на старости лет. Бесполезно, мама была как нищий сапожник, который не может купить сапоги: она не давала себе наслаждаться благодарностью детей.

Летом 1914 года Нина отправила маму в Германию – на курорт в Баден-Баден. Объявили войну, и фронт отрезал их друг от друга. Спустя несколько месяцев Нина получила письмо: незнакомый человек сообщил, что мама умерла от какой-то болезни.

Никто не видел, как горько Нина оплакивала ее. Ладно хоть мама не узнала, что ее младший сын тоже погиб. В 1918 году большевики расстреляли Жору за подготовку антисоветского переворота.

Нине хотелось, чтобы появление на свет ее ребенка было важным не только для нее самой. Теперь она целые дни проводила в доме у Олманов. Тамара знала толк в материнстве: ее мальчишки были здоровы, бойки и задиристы, как молодые волчата. Тамара ими гордилась и могла бесконечно обсуждать вопросы кормления и воспитания.

И все же иногда она становилась несносной: «Так где ваш супруг? Вы ему признаетесь, что ждете ребенка?»

Нина не знала, что отвечать. Клим не был блестящим джентльменом вроде Даниэля Бернара, он занимал самую низшую ступень в иерархии белого общества, его нельзя было привести в дом даже к Тамаре, что уж говорить об остальных? Но Клим любил бы ее ребенка. Нина по себе знала, что для детей самое важное – это любовь и их не интересует, кем служат их родители.

Когда Клим позвонил и напросился в гости, Нина была сама не своя от радости. Она решила, что пожертвует своей гордостью ради счастья малыша: пусть у него будет отец.

Но Клим пришел, и вдруг оказалось, что ему не нужны ее снисходительные милости. Он был обаятелен – как всегда. И родной – как всегда. Но если раньше Нину восхищало, раздражало, пугало все это – в зависимости от обстоятельств, – то сейчас она онемела: будто расколотила что-то хрупкое и дорогое и вдруг осознала, насколько это непоправимо.

«Я предатель. Я бросила его в беде – тогда, когда ему больше всего требовалась моя поддержка. Я променяла его на Даниэля Бернара, который ни во что меня не ставил».

Нина смотрела на Клима с застывшей вежливой улыбкой и молилась, чтобы он поскорее ушел. Чувство вины было непереносимым. Когда Клим наконец прекратил пытку, закрыл за собой дверь, Нина едва не застонала от боли. Слава богу, он не понял, что она беременна, слава богу, все это кончилось.

Клим вернулся через минуту: он все же догадался о ребенке. Нина сказала ему, кто отец: ее слова звучали как попытка преступницы вымолить снисхождение – защититься и оправдаться своей беременностью.

Дверь снова захлопнулась, и Нина, вконец истерзанная, побрела к себе в спальню: плакать, молотить кулаком подушку и шептать: «Я тебя ненавижу» – то ли себе, то ли Климу.

Те, кто твердит, что счастье нельзя купить за деньги, просто не знают, где оно продается. Ада знала: в маленьком, узком, как трамвай, магазине с красной вывеской «Техника и музыка».

Две ступеньки крыльца, мокрый зонт – в подставку, дождевик – на вешалку, вот теперь можно ходить между полок и перебирать сокровища.

Телефоны для дома и для заведений (с отверстием наверху, чтобы опускать монеты), патефоны в черных кожаных кейсах, граммофоны с сияющими трубами, электрические чайники, пишущие машинки, пылесосы, тостеры…

Марио – юркий, изящный, в белых нарукавниках – выхватывал с полки то одну, то другую пластинку. Ставил иглу патефона и смотрел на Аду восторженными глазами:

– Каково, а?

Ада приходила сюда каждую неделю.

– Вчера к нам завезли новые «Виктролы», [41]– сообщил Марио с заговорщическим видом. – Модель 215, прямо из Нью-Джерси. Все детали – чистый никель. Ты посмотри на клеймо! Мотор на двух пружинах! Продается вместе с запасом стальных игл и инструкцией: «Как добиться наилучшего результата от вашей „Виктролы“». – Он поставил танго «La Mariposa». – Как звучит, а?

Сердце Ады не выдержало.

Пыхтящий кули втащил коробку в комнату, постоял, надеясь на чаевые.

– Иди-иди! – замахала на него Ада.

Закрыв люк, она принялась распаковывать коробку. Безумие – потратить почти все накопления на игрушку, безумие – привезти ее в «Дом надежды». А вдруг украдут? Замок побольше привесить?

С великой бережностью Ада поставила пластинку. Взяла подушку с Карлосом Гарделем, обняла ее, как любимого мужчину.