Марианна Яхонтова - Корабли идут на бастионы

Деревянный петиметр остался на столе у адмирала. И здесь увидел его капитан Елчанинов.

После смерти Потемкина и назначения Мордвинова председательствующим в Черноморском адмиралтейском правлении капитан Елчанинов заметно окреп духом. Ушакова явно обошли, и все, кто в прошлом претерпел от его служебной рачительности, начали понемногу всплывать на поверхность. Помогал им всплывать адмирал Мордвинов. Так вернулся капитан второго ранга Куликов, отстраненный Ушаковым от командования фрегатом за то, что вступил при Калиакрии в бой с большим запозданием. Куликов не только вернулся, но снова получил свой фрегат, который не замедлил утопить в бухте. Стал подавать голос с Каспия адмирал граф Войнович. Воскресшие «покойники» потянулись за Мордвиновым целым строем. Положение самого капитана Елчанинова облегчилось, кроме этого, еще и тем, что Ушаков перенес свой флаг с корабля «Святой Павел» на корабль «Рождество Христово». Это так обрадовало капитана Елчанинова, что в желчном его характере появилась даже некоторая игривость.

Увидев сегодня на столе у адмирала франта с трубой, он улыбнулся и чмокнул губами.

– Откуда у вас сия вещица, ваше превосходительство?

– Она с вашего же корабля, – отвечал адмирал. – Творец ее – парусник ваш, Трофим.

– Прелюбопытно, – сказал Елчанинов. – Забавно. – И взял в руки петиметр.

Адмирал отыскивал в бумагах очередной ордер Мордвинова о соблюдении тишины во время постановки и уборки парусов и прочих работ на кораблях. Ордер этот родился с запозданием примерно лет на восемь, но Мордвинов, водворившись на прежнее место, как бы начинал жизнь сначала.

Пока Ушаков искал ордер, Елчанинов успел рассмотреть петиметра во всех подробностях. Он вдруг перестал смеяться. Это была карикатура, явная насмешка над офицерами флота. Даже более того: жеманно выставленная вперед нога франта напоминала манеру самого Елчанинова. Осмеяние офицеров и российского дворянства в то время, как во Франции рушатся троны? Эта мысль потрясла капитана.

– Посмотрите, – сказал Елчанинов, стоявшему рядом с ним капитану Шостаку.

Круглый маленький Шостак насупил брови, повертел фигурку, но не догадался о зловещей связи деревянного франта с мировыми событиями.

– Изрядно! Весьма! – сказал он с полным равнодушием.

Елчанинов покраснел.

– Ваше превосходительство, – сказал он, – но ведь это осмеяние всего благородного российского офицерства.

– Почему же это всего?

– На фигуре мундир.

Адмирал посмотрел на Елчанинова с задумчивым соболезнованием.

– Надо полагать, вы почитаете святого Василия Великого? – вдруг спросил как бы без всякой связи с разговором.

– Почитаю и молюсь ему, ваше превосходительство.

– Так с какой же стати, государь мой, вы называете вашего жеребца Васькой? Этим вы наносите оскорбление не только самому святому, но вместе с ним и всем Василиям, на земле живущим.

– Это другое дело, ваше превосходительство.

– Нет, это то же, да еще хуже, государь мой, ибо вы пренебрегаете вещами не земными, но небесными.

Елчанинов так и не установил, была ли это со стороны адмирала ирония или он говорил серьезно. Но, выйдя из адмиральского дома, он заметил Шостаку:

– Все это не столь забавно, как кажется его превосходительству. Чернь восстает ныне на дворянский корпус. И дворянство должно сугубо ограждать свою честь в глазах низкой черни. Кто такой крепостной мужик? Скот, едва разумеющий речь человеческую.

Капитан Шостак свято хранил свою родословную и любил говорить о славных деяниях предков, но все же мнение Елчанинова показалось ему чрезмерным.

– Крепостной? – повторил он. – Нет, это не так. Он человек. Низшей степени, но он человек, хотя удел его и есть работа, происходящая от слова раб.

– Раб не смеет смеяться над господами, капитан! А ежели он дерзнул, то следует пресекать сие дерзновение, – строго и даже торжественно заключил Елчанинов.

С этого дня он, прежде мало замечавший Трофима, стал повсюду на него натыкаться.

Некрасивый, густо заросший темно-русыми волосами, человек этот имел дикий вид и какую-то особенно вызывающую походку. Ходит по баку, словно у себя дома, широко расставляя ноги и размахивая руками. А у солдата и матроса, поскольку он человек казенный, не только тело, а и душа должна быть навытяжку. Как мужик со всеми потрохами принадлежит барину, так и солдат принадлежит офицеру-дворянину, поставленному от самого государя императора. У этого парусника был такой вид, будто он и без Елчанинова знал, зачем и для чего живет на свете.

Замечание Ушакова насчет Василия Великого очень обидело капитана. Однако он перестал звать своего жеребца Васькой и переименовал было его в Халифа. Впрочем, Елчанинов вовремя спохватился, что имя «Халиф» в применении к жеребцу тоже может показаться насмешкой, но теперь уже над особами не только священными, но и коронованными. Это привело Елчанинова в такое смущение, что он, когда речь заходила о жеребце, ограничивался одними местоимениями.

Адмирал требовал, чтоб каждый капитан, как хозяин судна, до мелочей знал свое хозяйство. Елчанинов старался быть хорошим хозяином, а потому был особенно придирчив к мелочам. Он устраивал регулярные ревизии от юта до трюма, стараясь доказать, что не имеет ничего общего с теми «болванами, кои украшают шканцы турецких кораблей».

Во время этих ревизий он очень любил изловить кого-нибудь в нерадении или злонамеренности. Капитан и прежде налегал более на злонамеренность, а теперь уж совсем отбросил понятие нерадения, ибо всякое нерадение являлось признаком дурного умысла.

Однажды, проходя мимо кучки вахтенных матросов, капитан Елчанинов услыхал, как они рассуждали о том, что французы и пруссаки опять натравляют султана на Россию, но что англичане всех их обойдут и непременно за их счет получат выгоду.

Так как сам капитан Елчанинов не раз говорил то же самое, то рассуждения матросов показались ему особенно дерзостными. «Ишь ты, Вильямы Питты какие! – подумал он о матросах. – Сегодня о политике рассуждение имеют, а завтра, гляди, бунтовать начнут», – и ему представлялся мятежный Париж.

Когда весной начали первые парусные учения, парусник Трофим однажды во всеуслышание произнес:

– Прислали паруса, братцы! Из них только мешки шить под горох. Совсем парусина негодная.

Елчанинову вдруг показалось, что парусник злонамеренно порочит все адмиралтейство.

– Что за разговоры!.. Молчать, скотина! – свирепо закричал он на парусника, хотя тот и не произнес больше ни слова. – Линьков захотел?

Следующее столкновение произошло в полутьме подшкиперской. Там пахло пыльным, кисловатым запахом пеньки. Скатанные паруса, заполнявшие каюту, напоминали людей, улегшихся вповалку после непосильной работы. Сложенные кругами тросы и снасти были расставлены правильными угрюмыми рядами.