Маргарита Разенкова - Девочка по имени Зверёк

Анхелика умолкла и отвернулась. Вероника и слушала и не слушала: гораздо интереснее оказалось изучать саму Анхелику, попытаться так же, как она, сложить руки на животе, опустить голову, шагать размеренно и нешироко, без спешки, но и не задерживаясь. Но при имени старшей сестры будто тень темной птицы пронеслась над головой, и Вероника внимательно взглянула на Анхелику. Та, не поднимая головы, тихо произнесла:

– Все ли ты поняла? Если что-то непонятно, я тебе еще объясню.

– Все понятно. Нет, постой-ка, не все. У меня есть вопросы – о тебе. Можно мне их задать?

– Обо мне?.. – растерялась Анхелика.

– Да, расскажи мне о себе, если можно. Мне очень интересно!

Голос Анхелики оставался по-прежнему тих, но ответ прозвучал неожиданно твердо, почти резко:

– Мне нечего рассказывать, да я бы и не хотела! – Она подумала немного и добавила, словно пытаясь сгладить впечатление: – Может быть, потом…

– Да-да… – Вероника и не настаивала, лишь примирительно улыбнулась: – Конечно, потом – когда мы привыкнем и полюбим друг друга!

Ей хотелось подружиться с этой девушкой, и она говорила от чистого сердца, но та посмотрела затравленно – и Вероника внезапно ощутила волну тоскливого страха, затопляющего сердце Анхелики. Словно она сама стала на мгновение Анхеликой и во всей полноте, до физической осязаемости, явственно испытала то же самое чувство! И это чувство было омерзительно до одури…

«Что-то не так, – замерла Вероника, – не меня же она боится?!» Но решила больше ни о чем Анхелику не спрашивать. Ни о чем – что не касается жизни в обители. А еще – не дотрагиваться до Анхелики, если это ее так пугает.

Не показывая и виду, что она уловила чужие чувства, негромко, но внятно произнесла:

– Я обещаю спрашивать тебя только о порядках монастыря. Но ты сама можешь говорить со мною о чем угодно!

Анхелика облегченно вздохнула. Теперь Вероника чувствовала, как постепенно тает, уходит, растворяется отвратительный страх, липко опутывавший душу Анхелики…

Последний удар вечернего колокола – и под строгими сводами храма медленно и слаженно поплыли слова молитв, дымок от свечей, шорох робких движений. На стенах почти ритмично задвигались пятна теней. Была особая, великолепно-торжественная музыка во всем этом действе, но Вероника вдруг осознала, что безумно устала, ужасно голодна и очень хочет спать. Молитвословия текли мимо сознания и не доходили до сердца. Но стыдно не было: на это уже не было сил.

После вечерни и благословения матушки настоятельницы все разошлись по кельям, и Вероника была рада тому, что осталась наконец одна. Уже совсем засыпая, она думала о том, как замечательно было найти Учителя! А еще – как хорошо, что здесь есть сад и можно будет ухаживать за травами; как добра мать Тересия; как… Тут она сбилась: перед мысленным взором возникла печальная Анхелика, ее непонятный страх снова вкрался в душу. Вероника отогнала неприятное видение, остановила внутреннее внимание на Учителе и – с удовольствием уснула.

Сквозь дымку предрассветного сна в сознание проникали удары колокола. «У-у-у-тро, у-у-у-тро…» – размеренно повторял его звон. Утро… Какое по счету? Кажется, прошло около месяца со дня, когда ворота монастыря закрылись за спиной Вероники.

Она потянулась, лежа на спине, и поджала колени. Уже вставать? Неожиданно ей в голову пришло грустное соображение: дуэнья не принесет молока и булочек! Мысль явилась внезапно и удивила Веронику. От булочек она, разумеется, не отказалась бы. Но разве именно об этом Вероника сейчас пожалела? Нет-нет! Где-то в глубине сознания, как тень от плывущей под толщей воды рыбки, мелькала и все никак не ловилась смутная, но очевидно неприятная мысль. Надо было непременно поймать ее. Уловить и выудить из глубины «наверх», чтобы рассмотреть, осмыслить и только тогда, обезвреженную и неопасную, отбросить прочь. Иначе она весь день будет мешать, колоться как заноза и вообще доставлять неприятность.

В коридоре за дверью послышались шаги сестер, собирающихся к совместной утренней молитве. От кельи к келье, от двери к двери перемещались шорохи шагов и низкий голос старшей сестры, строго произносивший: «Pater Noster…» Но Вероника не встала: прежде всего должна быть обнаружена неприятная мысль! В дверь постучали. Еще. И еще. Назойливый голос, голос сестры Лусии, чуть громче произнес: «Pater Noster». Надо было продолжить: «qui es in caelis…» – и прочесть всю молитву «Отче Наш, сущий на небесах…» – с нее начинался день. Но откликнуться, а значит – упустить колющую мысль, было бы непоправимой ошибкой! И Вероника крепко зажмурилась и даже зажала ладонями уши: «Я помолюсь потом одна, когда вы уйдете». Шаги и голоса удалились.

Надо прислушаться к себе, не открывая глаз. Вероника стала размышлять: итак, почему она вспомнила про булочки своей доброй дуэньи? Может быть, оттого, что ей порой очень хочется есть? Само по себе это предположение не было ни удивительным, ни странным: действительно, есть хотелось часто. Устав монастыря не допускал излишеств в питании. Да что там излишеств – бывало, особенно к вечеру, сестры оставались откровенно голодными! Правда, Вероника не замечала ни в ком ни раздражения, ни печали по этому поводу. Более того, многие (если не все!) с огромным энтузиазмом и удовольствием выполняли послушание «Eleemosinarium» – раздачу милостыни бедным. В том числе продуктов, часто далеко не лишних в самой обители! Но матушка Тересия говорила: «Отдать то, что тебе самому не нужно, – не жертва Богу. Будем делиться, сестры, и необходимым!»

И монахини вкладывали в это послушание весь свой пыл. Не оттого ли, что оно исполнялось у ворот обители, на улице, и они имели невинную возможность разбавить тягучее однообразие монастырской жизни? Кто знает. Но думать так о деле Божьем, пожалуй, что и грешно! Но ведь вспоминать о том, как ее кормили в родительском доме – не грех? И Вероника стала вспоминать, как по утрам дуэнья будила ее, помогала привести себя в порядок, помолиться и отправляла поприветствовать родителей, а в последние годы – только отца и брата. После этого и Веронике можно было занять свое место за столом, на котором уже… Стоп! «Брат!» – Вероника вздрогнула и, боясь ошибиться, еще раз мысленно прошла всю сцену за утренним столом. Так и есть – она получала чувствительный укол в сердце именно при мыслях о брате! Что-то, связанное именно с Антонио, причиняло беспокойство! Неужели с ним что-то случилось?

Она находилась в монастыре совсем недолго, но родные уже навестили ее. Один раз – отец с Леонорой, другой – Антонио. Отец и мачеха нанесли ей, если можно так выразиться, традиционный визит: сласти и фрукты в корзине (она же не монахиня, а всего лишь воспитанница!) и слова ласковых отеческих назиданий, а также новые чулки и добротное белье – знак неусыпной заботы мачехи. Но Антонио приходил с чем-то совсем иным!