Маргарита Разенкова - Девочка по имени Зверёк

Вероника в отчаянии потерла лоб: ей никак не удавалось вспомнить, о чем тогда негромко, почти таинственно, говорил брат, уведя ее поглубже в монастырский сад. А ведь он говорил о чем-то чрезвычайно для него важном! Только вот о чем?! Видимо, брат, к огромному ее теперешнему сожалению, пришел не вовремя – в минуты рассеяния Вероники, во время ее грез наяву. Впервые в жизни Вероника пожалела о том, что в такие мгновенья она плохо воспринимает окружающее. Теперь придется крепко потрудиться, чтобы вспомнить хоть что-то из последней встречи с Антонио. Внутренний голос говорил ей, что это крайне важно!

Колокол уже звал к мессе. Ах, как нехорошо пропускать богослужение! Она было вскочила, чтобы бежать в храм… «Храм! Мы выходили с Антонио из храма, когда он наклонился и сказал… Что же он сказал? Что-то про сад. Да-да, он позвал в сад, чтобы сообщить нечто важное, а потом мы гуляли по саду… Я думала о своих травах, о старом кипарисе за миртовыми кустами у ветхой стены и решала, рассказать ли Антонио о своем гнездышке под кипарисом. Почему не сказала? Он вдруг стал нахваливать арабскую культуру вообще и сады и архитектуру в частности – что-то про их логическое, но простое устроение. Это меня сбило – и о своем убежище за миртовыми кустами я промолчала. А он продолжил, и все – об арабах, их высокой культуре, развитой науке… Почему об арабах-то?!» Дальше дело никак не продвигалось. Еще немного – и Вероника отказалась бы от попыток вспомнить тот разговор, но тут память сама, как подарок, предложила ключ от запертой двери: Багдад! «Багдад! Он так и сказал, что уезжает в Багдад – на родину предков! И поэтому пришел попрощаться со мною! Ведь он же прощался со мною!!!»

Да, теперь ей стали понятны и предосторожности Антонио (для чего он и удалился с нею в сад), и его необычная (прощальная!) ласковость, и даже блеснувшие на мгновение в глазах слезы: он прощался с нею, возможно, навсегда. Но ведь именно об этом и предупредил ее однажды в соборе Хранитель: «Скоро ты расстанешься с братом!» И возможно, именно это предупреждение Хранителя, пусть и не осознаваемое ясно в минуту последнего разговора с братом, из глубины сознания подсказало ей сделать Антонио подарок – Вероника сняла с пальца маленькое золотое колечко с крохотным рубинчиком и протянула его брату:

– Пусть оно будет с тобой!

Теперь она осознавала прощальный смысл своего подарка, но в ту минуту ей почему-то просто понравилась эта мысль: перстенек с рубином должен отправиться в Багдад! И еще она сказала Антонио:

– Тебе там понравится!

– Разве это сейчас имеет значение? – удивился он. – А впрочем, уверен, что ты права! Тянет меня туда или просто я не могу здесь больше жить: постоянный страх быть изобличенным сначала как не христианин, теперь – как «не до конца христианин», «не такой, как нужно христианин», потом будет что-нибудь еще! Прости, сестричка, тебе этого не понять: ты родилась и выросла в другой вере, не как я. Да и вообще, ты другая! – Он передохнул и закончил: – Да, я бегу! Но этого никто не должен знать! Хорошенько запомни!

Она твердо обещала не говорить о нем ни с кем, никогда, ни при каких обстоятельствах.

Вероника вздохнула: конечно, она потратила много времени. Но что же поделаешь!

Колокол уже давно не звонил – месса была, как видно, в полном разгаре, и надо было скорее туда бежать. И она, быстро собравшись, со всех ног побежала в церковь.

От алтаря уже доносилось: «Credo in Unum Deum…» Вероника, конечно, опоздала. Сильно опоздала, что было грубейшей провинностью! И естественно, не могло остаться незамеченным! Бдительное око старшей сестры по-вороньи зорко и цепко проследило за Вероникой, торопящейся занять свое место. Вероника прошла бы поближе к алтарю, так как очень любила мессы падре Бальтазара и жаждала видеть все вблизи. Но увы! – это было запрещено: у каждой из них в церкви было свое место на скамье. Таким образом сестра Лусия легко примечала отсутствие каждой.

Сидевшая рядом Анхелика прошептала:

– Poena gravis – серьезное наказание…

– Знаю, только уж очень нужно было задержаться!

– Она все же накажет тебя, и объяснения не помогут.

«Объяснений не будет», – вздохнула про себя Вероника.

За месяц Анхелика, если можно так выразиться, привыкла к ней и уже не вздрагивала, когда Вероника ненароком касалась ее руки, не смотрела испуганно и даже улыбалась, когда новая подружка старалась иной раз повеселить ее. Но не более того. По-прежнему Анхелика не говорила ничего сверх того, что касалось лишь жизни в обители. Веронике очень хотелось узнать, как Анхелика оказалась в монастыре, по своему ли желанию, из какой она семьи, есть ли у нее родные и прочее. Но не решалась, чтобы лишний раз не вынуждать подружку нервничать.

Отзвучали последние аккорды органа, падре преподал всем присутствующим благословение, и сестры потянулись к выходу. У самых дверей, как всегда, стояли мать Тересия и сестра Лусия, дожидаясь, пока выйдет последняя из сестер. Матушка настоятельница смотрела на всех ласково, а старшая сестра – строго и сердито, будто именно ей и никому другому предстоит отвечать на Страшном суде за проступки всех присутствующих. Каждой из проходящих мимо она тихо говорила какое-то одно слово. «Капитул», – расслышала Вероника, подойдя ближе. И вдруг, сама не понимая как и зачем, развернулась, вышла из общей, двигающейся к выходу вереницы сестер и направилась к алтарю.

– Падре, – негромко позвала она, ничуть не сомневаясь, что тот еще не ушел и непременно услышит ее.

И действительно, через несколько секунд падре вышел из боковой двери. Он вопросительно смотрел на Веронику.

– Падре, я нуждаюсь в исповеди.

– Прямо сейчас, дитя мое?

– Непременно сейчас.

– Хорошо, подойди к исповедальной нише, я сейчас подойду.

Вероника отошла к стене, где падре Бальтазар исповедывал всех. Здесь и была «исповедальная ниша» – округлый свод ложной арки над окном, украшенным витражом, и каменный уступ-скамья, на который обычно садился сам падре, ставя исповедующихся на колени около себя.

Она ждала его, специально стоя полубоком к проходу и с интересом наблюдая, как сестра Лусия недовольно оглядывается в сторону алтаря и исповедальной ниши.

Подошел падре и сел на каменный уступ, устроившись на овчинном коврике величиной в две ладони и положив на пол, для Вероники, коврик побольше, из шерстяных ниток, грубой крестьянской вязки: он всегда готовился как для долгого разговора, и было стыдно отвлекать его по пустякам. Вероника опустилась на колени возле его ног.

– Я слушаю, дитя мое. В чем ты хочешь покаяться?

«В чем же я хочу покаяться? – Вероника замешкалась. – Чувствую ли я вину за то, что опоздала к мессе? Кажется, не чувствую». Она вздохнула и произнесла, не думая о том, что именно произносит: