Валерий Язвицкий - Иван III - государь всея Руси (Книги первая, вторая, третья)

Все это волновало обоих государей. Василий Васильевич плакал, умилялся, молился и обо всем подробно расспрашивал. Иван же сидел молча.

Он никак понять не мог, почему же татары бежали в испуге, бросив не только пушки, но и весь полон свой с людьми и всяким добром. Непонятны были ему и обиды боярам и купцам от сирот и черных людей.

Помнил он смуту московскую, когда бояр вязали и били, но то было понятно. Бояре и все из княжого семейства тогда бежали, оставляя град и всех людей на произвол судьбы…

Ныне же никто не бежал, а даже престарелая княгиня шла по стенам с крестным ходом, не страшась ни огня, ни жара, ни стрел татарских.

Но бояре сидели хмурые и жаловались на обиды и разбойничанье сирот.

Более всех негодовал боярин Семен Иванович.

— Всем нам беда пришла единая, — возмущался он, — а сироты, как и татары поганые, жгут наши нивы, которые жать уж начали. Жгут и сжатый хлеб в скирдах и на овинах у нас в подмосковных. Так же чинили они убытки гостям и боярам, грабили хлеб и жгли, пока не бежали поганые.

— Чуда божьего над татарами устрашились, — молвил один из князей Ряполовских, — и стихли…

Тут заговорил спокойно митрополит Иона, обращаясь к Василию Васильевичу:

— А ты, государь, сирот и черных людей прости за безрядье — велик их ущерб от татар: и избы их, и хлеб, и добра всякого много погибло. Все же бились они с врагами, на кремлевских стенах бились, живота не щадя. Они боле потеряли, чем и купцы и бояре вкупе.

— Яз, отче мой, — отвечает взволнованный Василий Васильевич, — им отворю свои амбары и житницы и лесу дам, пусть строятся…

Слушает Иван, а все же понять не может, в чем же чудо было и почему сироты боярский хлеб жгли. Решил он сам спросить поподробней у Юрия.

Как только трапеза кончилась, Иван пошел к себе в хоромы, позвав с собой брата.

— Вишь, — говорил он Юрию, сидя уже у себя в покоях, — митрополит всегда за сирот заступается. Верно он всегда сказывает. Помнишь, когда вез он нас к Шемяке, наказывал нам, что сироты для князя дороже сильных и богатых. Отдают они за государя все и даже живот свой…

Иван смолк. Глаза его вдруг потемнели, и сказал он сурово:

— Все же своеволье и грабеж пресекать надобно. Мыслю, зря отец им помочь дает. За содеянное бесчинство наказать их надобно беспощадно!..

— Эх, Иване, — возмутился Илейка, — слушали вы все бояр токмо, а народ-то больше бояр содеял… Знаешь ты, как народ-то деял?..

Загорелся Илейка и кричит уж во весь голос, от всего сердца:

— Слушай, Иване! Ведь не татары то хлеб у сирот сожгли. Не безумны же татары-то! Травы нет — спалило засухой, кормить коней нечем, а они хлеб жечь будут? Сами сироты хлеб свой сожгли. Рожь-то совсем поспела, да и яровые тоже. Вот татары и начали кормить коней хлебами, а сироты — хлеба свои жечь. Как сироты сожгли все круг Москвы — тощать стали кони ордынски, а оставайся татары еще под Москвой, пожди они еще, и кони падать бы стали… Бояре же да купцы и тивуны хлеб свой жечь не давали: стражу ставили. Силой у них жгли. От сего ордынцы-то и устрашились, потому при слабых конях не токмо воевать они не могут, но и в степь к собе не вернуться им. А тут слух еще — великий князь с войском подходит…

Ивана и Юрия, как громом, эти слова поразили. Враз понял Иван, как все произошло и что вовсе не бог это чудо сотворил, а сироты.

— Яз, Илейка, — воскликнул Иван, — расскажу о сем государю и владыке Ионе. Прав ты, Илейка, во всем…

Этой зимой голос Ивана вдруг изменился — стал совсем иным. Исчезла в нем отроческая мягкость, и звучит он ровно и звонко, подобно отцовскому, но ниже, как-то особенно твердо и значительно. Иногда и сам Иван с удовольствием прислушивается, как хорошо звучит его голос, отдаваясь в груди.

Как-то, входя в покои отца, он, услышав разговор о себе, невольно задержался в сенцах у самой двери. У Василия Васильевича были только бабка да мать.

— Хошь и ты высок и дороден, сынок, — говорит бабка, — а Иванушка выше и дородней тобя, в деда своего…

— А голос-то мой, — перебил мать Василий Васильевич, — гуще, а мой… Лица же его по слепоте своей не ведаю…

— И баской, как ты, — ласково сказала Марья Ярославна, — а глаза мои. Токмо иной раз они какой-то страх наводят. Грозно иной раз глядит Иванушка…

— А девки, — засмеялся Васюк, — все ж хошь и робеют, а глаз с него не спущают…

— И то истинно, — согласилась бабка. — Ты, сынок, погладь его по щекам-то — борода пробивается, а усы и ранее того.

Сердце Ивана почему-то от этих разговоров забилось чаще, и охватило его непонятное волнение. Еще больше взволновался он и весь вспыхнул радостным румянцем, когда услышал возглас отца:

— А умом он, надежа моя, многих не токмо мужиков, но и стариков умней…

Иван не мог слушать больше и с пылающими щеками отошел подальше в сенцы, остановившись возле лесенки, что ведет вверх, к башенке-смотрильне, где в последний раз виделся он с Дарьюшкой. Почему-то это прощание теперь ему вспомнилось. Вздохнув долгим прерывистым вздохом, он прошептал громко:

— Дарьюшка моя…

Пересилив себя, он снова направился в покои отца. Семейный разговор все еще там продолжался, и юный соправитель услышал восторженный рассказ Васюка:

— Намедни вот молодой-то государь боролся с Федор Васильевичем. На что Курицын-то силен, а государь его шутя всей спиной к полу…

Почему-то Ивану не захотелось идти к людям. Не дослушав разговора за полуотворенной дверью, он тихо пошел к себе, но, проходя мимо опочивальни Марьи Ярославны, все ж не утерпел и зашел поглядеться в венецианское зеркало…

Перед самым рождеством стали приходить в Кремль тревожные вести: Шемяка с помощью новгородцев снова двинул полки свои на московские земли, пошли с ним к Великому Устюгу и многие из вольницы новгородской.

На этот раз в Москве вести эти тревоги особой не вызвали. Все понимали, что после разгрома под Галичем Шемяка более не опасен.

— Перед смертью много не надышится, — сказал Василий Васильевич за трапезой.

— Оно так, — заметила Софья Витовтовна, — но мухи-то перед смертью злее жалят…

Тем разговор и окончился. Василий Васильевич, вызвав воевод своих, повелел им выставить вокруг Москвы и на путях к ней военные заставы и приказал удельным слать помощь. Отпустив воевод, он молвил сыну:

— Попомни, Иване, всякому злу путь к нам от Новгорода. Даст бог, сокрушим его, яко сокрушили Шемяку.

Спокойно государи отпраздновали в стольном граде своем рождество и выступили в поход. А пятого января прибыли в Сергиеву обитель.

Дорога эта Ивану была хорошо знакома, а страшные воспоминания, связанные с ней, уже не волновали его. Свыкся он с ослеплением отца, притупилась душевная боль, только ненависть к усобицам княжеским охватывала еще сильней, и острой занозой вонзалась ему в сердце досада на отца за его гневную ярость и поступок с Бунко в Сергиевом монастыре.