Валерий Язвицкий - Иван III - государь всея Руси (Книги первая, вторая, третья)

— Дивен и красен град Углич! — воскликнул Иона, но, заметив монастырских работников, идущих от берега, где ладьи и плоты причалены, сказал строго всем своим спутникам: — Се идут перевозчики углицкие. Ни им, ни иным людям во граде никто из вас, чада мои, ни единым словом не обмолвитесь, кто аз и кто сии отроки. Говорите токмо, из Ростова едем ко святыням углицким. Мы же из колымаги не выйдем, — пусть на плотах перевезут нас.

Потом, обратясь к диакону, добавил:

— Ты, отец Алексий, руководи всем, а во град въехав, вели везти нас к собору Успения пречистыя богородицы, к настоятелю отцу Софронию, а телеги в Кириллов монастырь пусть едут. Ты сам сопроводи их…

Зашуршал сырой песок под колесами колымаги, запахло сильней речной сыростью. Княжичи с любопытством смотрели на реку, над которой с криками носились белые чайки с темными головками. Красивые птицы, то одна, то другая, словно замирали в воздухе на распластанных крыльях и, повертывая головками в разные стороны, зорко высматривали что-то в воде.

Загремел настил под колымагой, колеса, слегка подпрыгивая, вкатились, как на гать, на большой бревенчатый плот с длинным огромным веслом вместо руля.

Княжичи напугались, когда от тяжести коней и колымаги плот несколько погруз вглубь и вода заплескала у его обочин и меж бревен. Владыка же Иона и диакон, истово перекрестясь, сидели без всякой тревоги. Это успокоило княжичей. Иван высунулся из колымаги и смотрел, как правили два здоровых перевозчика, крепко держа руль сбоку плота. Иногда они далеко заносили отходящее под напором течения весло и, ставя на прежнее место, что есть силы упирались в него, чтобы оно точно стояло сбоку. Плот от этого шел наискось течению реки и подвигался медленно к противоположному берегу.

— Страшно, — тихо сказал брату Юрий, — лошади тоже боятся…

Иван взглянул на коней — те тревожно водили ушами и беспокойно переступали на бревнах с ноги на ногу, кося глазами на бурлящую воду вдоль обочин плота.

— Ничего, скоро вот берег, — не сразу ответил Иван, мысли его были совсем другим теперь заняты.

Непонятно ему многое, и думает он о сиротах, нищих и лихих людях. Сев на свое место, он нерешительно поглядывает на владыку, но не выдерживает и спрашивает:

— Отче, отколь люди лихие берутся? Пошто их лихими зовут?

Иона поднял удивленно брови и ответил резко:

— Сии люди — ленивцы, пияницы, дерзкие и буйные. Не труда они ищут, а, бесом прельщаемы, токмо о татьбе и разбое мыслят. Одно лихо людям творят, по то и лихими зовутся.

Иван помолчал, хмуря брови, и снова спросил:

— Бабка мне сказывала, нищие тоже ленивцы да пияницы, а вот они стихиры да «Лазаря» поют, и люди их поят и кормят…

— Ну и нищие всякие бывают, — усмехнувшись, молвил диакон Алексий. — Иные днем-то стихиры да «Лазаря» поют, а ночь придет — чужие кафтаны сымают да чужие сундуки проверяют!.. И нищие, и лихие люди, и скоморохи разные — все они из сирот да из беглых холопов, и все они тати и разбойники!..

— Пошто ж из дьяков, бояр и духовных нет татей и разбойников? — упрямо допрашивал Иван.

Иона горько усмехнулся и, к смущению молодого диакона, печально произнес:

— Есть тати, Иване, повсюду: и у духовных, и у бояр, и у купцов, и у служилых людей, и у всех прочих. Даже из князей есть такие разбойники и насильники, как лиходеи Шемяка и князь можайский, что бесов тешат и сатане служат…

— Прости, отче, — вмешался диакон Алексий, — от сих, про кого ты сказываешь, токмо самая малая толика лиходеев. Все же иные люди от нищих, холопов и сирот…

— Пошто ж ты, отче, мне говорил, — продолжал княжич Иван, — что князи без сирот ничего доброго не творят? А отец Алексий баил мне, что все лихие люди из сирот и холопов. Пошто же все они за тату на Шемяку идут?

Еще более подивился про себя княжичу Иона и, улыбнувшись радостно, ответил ему:

— Да благословит тя господь, отроче милой! Верь ты, Иване, сиротам, ибо много их больше, чем всех прочих, и сиротами государство стоит! Всех они трудом своим кормят и воев дают против татар, ливонцев и немцев.

Ведай, ежели от их и больше татей и разбойников, то сие от разоренья.

Токмо глад и неволя на лихо ведут их.

Ткнулся плот в берег и так тряхнул колымагу, что Юрий упал со скамьи:

— Вот, благодаренье богу, и прибыли, — произнес Иона, крестясь.

Глядя на него, перекрестились и княжичи.

Когда княжичи с владыкой Ионой, диаконом Алексием и протоиереем Софронием в сопровождении Васюка и Илейки вошли в темничную келью, в окна ее радостно врывалось яркими полосами весеннее солнышко. Словно золоченые, тускло поблескивали матовым отблеском каменные стены, а всякое узорочье на лавках, на столе и скамьях, куда доходил солнечный луч, пестрело и синими, и желтыми, и алыми, и зелеными вышивками с золотой бахромой.

Успели Ульянушка с Дуняхой кое-что захватить для обихода княжеского, да и после Константин Иванович сам и через отца Софрония государям доставил…

Увидев детей своих, княгиня Марья Ярославна уронила работу из рук и, побледнев, замерла вся, а слезы в глазах блестят. Потом вскочила на ноги, работу свою затоптав от поспешности, и приметил Иван, что живот у матуньки большой такой стал. Испугался он, но и подумать не успел, как вскрикнет тут матунька:

— Детоньки, детоньки милаи! Привел господь, мои…

Зарыдала она, засмеялась, обнимая Ивана и Юрия. Вдруг звонкий, знакомый всем голос зазвенел в келье, дрожа и тоже прерываясь от слез и радости:

— Благодарю тя, Христе боже мой!.. Господи!.. О Иване, Иване!.. Где ты, надёжа моя?!

Иван бросился было к отцу, но тут же застыл на месте. Протягивая руки вперед, шаря ими кругом, шел к нему ощупью худой старик с седой головой, а вместо глаз у него — ямы, прикрытые впавшими внутрь веками с густыми пушистыми ресницами. Затрясся всем телом Юрий с испугу, бросившись к матери, а Иван понял все сразу.

— Тату мой, тату! — вскрикнул он хрипло, и поплыли мимо него стены келии, пол заколебался под ногами, потемнел, угасая, солнечный свет.

Очнулся он на коленях отца. Тот обнимал его и целовал, всхлипывая и повторяя:

— Сыночек мой, надежа моя…

Горячие слезы падали Ивану на лицо и бежали, скатываясь за воротник.

Долго не решался Иван взглянуть на отца, но, отодвинувшись от него, весь содрогнулся от нестерпимого ужаса. Из глазных ям, меж крепко сомкнутых век, непрерывно выдавливались крупные слезы.

— Тату, тату, — срывающимся голосом, дрожа весь, закричал Иван, — где твои очи?..

Отец ответил не сразу. Медленно отер он лицо свое белым платком, достав его из-за пазухи.

— Наказал мя господь, Иване, — молвил он тихо, — отдал врагу на ослепление, но живота по милости своей меня не лишил и наследника мне сохранил…