Николай Бенедиктов - Русские святыни

Положительный аспект содержания свободы подразумевается сам собой: освобождение выступает как необходимое условие для развертывания сущностных основ человека, максимально возможного самоутверждения и самоактуализации личности, что, в свою очередь, предполагает пространственную агрессию. Свобода есть расширение жизненного пространства. Именно расширение собственной сферы влияния, выраженное в существующей системе экономических, политических и гражданских прав индивида, и является критерием прогресса, свободы, меры личной развитости и независимости. Процесс развития свободы осуществляется в ходе поступательного движения к абсолютному идеалу свободы, где каждый последующий шаг есть еще одна, очередная ступенька к совершенному царству свободы. Категория свободы в либерально-гуманистическом мировоззрении имеет одноплоскостное, горизонтальное измерение «длины» и «ширины», но лишена основного качества — «глубины», т. е. надындивидуального ценностного содержания, а потому смысл свободы однозначен, в сердцевине своей неподвижен и статичен. Свобода никогда не может завершиться, ее вечно не хватает, и потому она стремится к постоянному количественному росту, к постоянному расширению. Естественно, что в иерархии ценностей европейского общества свобода занимала и занимает одно из самых почетных и высоких мест и провозглашается одной из главных человеческих ценностей.

В русском национальном сознании, воспитании и созревшем лоне православия определение свободы имеет свои особенности. Свобода — это "образ существования необходимости" (Л. П. Карсавин), проявление священной необходимости. Необходимость здесь понимается не как что-то чуждое, высшее, противостоящее свободе, напротив — как близкое, родное, драгоценное, как та высшая ценность — Святыня, Главный предмет (И. А. Ильин), "которым только и стоит жить и за который следует умереть". Самодовлеющее значение свободы сразу же уходит на задний план, а основное внимание уделяется тому высшему, всеопределяющему началу, от которого и зависит содержание и значение свободы. Сама по себе проблема свободы, как самозамкнутого, не выходящего из собственных границ начала, по-видимому, не столь важна для русской философской мысли по сравнению с европейской философской традицией. Уже на уровне обыденного сознания существует твердое убеждение, что свобода, вне связи со священным предметом, не представляет из себя особой ценности. "Свобода есть просто пустота, простор.

— Двор пуст, въезжай кто угодно. Он не занят. Свободен.

— Эта квартира пустует. Она свободна.

— Эта женщина свободна. У нее нет мужа, и можете ухаживать.

— Этот человек свободен. Он без должности. Ряд отрицательных определений, и «свобода» их все объединяет. Я свободен, не занят.

От «свободы» все бегут: работник к занятости, человек — к должности, женщина — к мужу. Всякий — к чему-нибудь.

Все лучше свободы, «кой-что» лучше свободы, хуже «свободы» вообще ничего нет, и она нужна хулигану, лоботрясу и сутенеру". [252] Розанов В. Уединенное. М., 1990. С. 338–339. Такое пренебрежительное" отношение к свободе со стороны европейца или представителя «свободолюбивой» российской интеллигенции всегда казалось кощунственным, диким и варварским. Не говоря уж о личных правах и свободах граждан, к наличию которых у обычного российского обывателя явно прохладное отношение. Личная свобода крестьян никак не основа, а скорее несколько противоестественное состояние. Все, что усиливает личную свободу большинства, не есть основа, а большее или меньшее расшатывание основ. Перенести кой-как свободу — можно, считать ее основой — нельзя. [253] Леонтьев К. Избранное. М., 1993. С. 209.

Мало этого. Из глубины веков доносится прямое предупреждение явно тоталитарного духа: "Остерегайся собственной свободы, предшествующей порочному рабству" (Исаак Сирин).

Последовательно проведенная освобожденность, отрицательная свобода есть не что иное, как пустота, бессодержательность, безобразность. Она свободна даже от самой себя, равно ни от чего не получает ограничения, различенности и определенности, а потому о ней и нет возможности что-либо высказать, кроме как — ничто.

Именно в православии свобода имеет непреходящее значение, и ценность, и духовное достоинство. Свобода есть существенно необходимое свойство человеческой природы, отличающее его от животных. [254] Макарий. Православно-догматическое богословие. СПб., 1868. Т. 1. С. 450. Апостол Павел прямо возглашает: к свободе призваны вы, братие, только бы свобода ваша не была поводом к угождению плоти, но любовию служите друг другу (Галатам Б: 13). Чувство же Любви принципиально невынудимо и проистекает из "свободно-поющего сердца". Само православие есть религия милости и любви и помимо их существовать не может. "Отличие православия от всех остальных религий мира заключается (помимо догматической стороны этого вопроса) в признании личной духовной свободы человека, дарованной Искуплением, и личной духовной связи человека с Творцом. Это есть принципиальный отказ от автоматизма и насилия, а также принципиальное признание свободы человеческого духа, долженствующего сделать свой свободный выбор между добром и злом". [255] Солоневич И. Л. Политические тезисы // Наш современник, 1992, № 12. С. 158–159.

Православие, по слову Григория Богослова, ищет "не победить, а приобрести братьев по вере". При определении свободы как проявления священной необходимости, синтезом взаимодействия двух сопряженных (а не противоположных, как в первом случае) философских категорий является не знание, а любовь. Объективация любви представляет собой святость. "Святость и есть объективация Любви, подобно тому как внутреннее содержание и смысл Любви есть Святость". [256] Л о с е в А. Ф. Миф. Число. Сущность. М., 1994. С. 284. Святость, в свою очередь, предполагает свободу, т. к. стремление к святости, к обожению, проистекает из свободного самоопределения личности, возжелавшей всем сердцем, всем помышлением встать на путь совершенства, а свобода обязательно сопутствует святости.

Свобода в данном случае традиционно рассматривалась как свобода от греха, смерти и тления, от порабощения вещественным началом мира. Русскому миропониманию присущ принципиальный онтологизм, т. е. мир воспринимается и рассматривается в его объективно-сущем значении, в его самоценности, а так как мир бесконечен, несоизмерим с отдельным индивидом, который является всего лишь частью этого всеединства, становится совершенно ясно, что постичь и объять откровенную истину во всей ее полноте, ценности, многообразии связей и отношений человек просто не в состоянии, и это порождает здоровое чувство смирения, сознание своего недостоинства и несовершенства и почтительно-благоговейное отношение к миру в целом. Тогда как характерной чертой новоевропейского мировосприятия является утонченный субъективизм и психологизм, где явления и предметы мира имеют значение не сами по себе, вне зависимости от познающего, а только в том случае, если представляют собой какую-либо ценность, которая отождествляется с индивидуальной потребностью. Здесь в самом гносеологическом акте уже заложен элемент утилитаризма и героизма. Европейское мировосприятие Нового времени выдвигает на первый план отдельные, дифференцированные субъективные способности или всего субъекта, напрягая это до противоестественных размеров; все же прочее превращается в некое аморфное чудище, в безглазую тьму, в бесконечно расплывшийся, черный и бессмысленный, механический мир ньютоновского естествознания. Отсюда такие лозунги, как знание без веры, такие вероучение и мифология, как о всемогуществе знания, это постоянное упование на науку, на просвещение, этот слепой догмат "в знании — сила". [257] Лосев А. Ф. Миф. Число. Сущность… С. 117.