Хаим Зильберман - ВОССТАНИЕ В ПОДЗЕМЕЛЬЕ

В бане они усердно натирали друг другу спины, крякали и фыркали от удовольствия. Если бы после омовения им поднесли ещё и по кружечке пива, ей-богу, они возблагодарили бы судьбу!

Мы не знали, кто они, из каких краёв и как их зовут. Да, собственно, никто этим особенно не интересовался. Почему я о них вспоминаю? Потому что мы жили бок о бок с ними. На одних нарах спали Вася, Цой и они – «капуцины». Они храпели громче всех, казалось, их пушками не разбудить. Но, странное дело, едва только члены нашего комитета, очень тихо, почти беззвучно начинали пробираться в уголок второго яруса, как «капуцины» немедленно просыпались. Мгновенно один из них соскакивал на пол и усаживался в санитарном углу. Кряхтя и сопя, он долго сидел там и, задрав голову, глазел в нашу сторону. Иной раз он пускал в наш адрес какое-нибудь грязное ругательство или проклятие, приводя этим в неистовый восторг своего дружка, остававшегося на нарах. Постепенно мы привыкли к выходкам «капуцинов». Вступать с ними в драку не имело смысла: достаточно было кому-нибудь из нас показать кулак, и «капуцины» немедленно залезали под свои одеяла, укрывались с головой и замирали.

«Капуцины» были нам противны. Чувствуя это, они нагло и зло поглядывали на членов комитета. И если они до сих пор не донесли на нас, не вызвали коменданта, то в этом, надо полагать, была не только наша заслуга. «Капуцины» боялись не только нас, но и других обитателей камеры. Они прекрасно знали, что достаточно одного неосторожного звука, и все нары мгновенно оживут.

Если бы какому-нибудь постороннему человеку удалось на несколько минут проникнуть в нашу камеру-общежитие в ночное время, он увидел бы, что там царит ровная и спокойная тишина. Можно было подумать, что живущие под землёй люди потеряли не только волю и желание вырваться из этого ада, но и надежду… Но впечатление это было обманчиво: на самом деле все мы, кроме разве «капуцинов», жили тогда напряженной, тревожной жизнью, полной невидимой борьбы.

О том,- что вокруг нас делается и где мы находимся, рассказал нам как-то Хуан, номер 333, передвигавшийся с помощью инвалидной тележки. Это произошло в бане. У нас было достаточно времени, чтобы выслушать рассуждения Хуана, человека, не только вкусившего «прелести» нашей жизни, но и познавшего «заботы» высокого начальства. Расположившись на цементных скамьях, мы обливались водой, растирали свои усталые тела и в то же время слушали сидевшего на полу Хуана.

– Моё преимущество перед вами, – говорил он, – состоит в том, что меня всё же, не знаю за какие заслуги, полгода держали наверху, в больнице. Это самая обыкновенная больница с палатами, койками для больных, со всеми полагающимися атрибутами, включая шприцы и клизмы. Отличается эта больница, от всех остальных известных в мире лечебниц только тем, что она помещается под землёй. Больница, насколько мне известно, находится в двадцати – тридцати метрах от поверхности земли, а мы отдалены от неё метров на пятьдесят – шестьдесят. Это высота небоскреба. Вот как глубока наша могила!

Хуан поднял голову и смерил нас взглядом, в котором таилась какая-то загадочная улыбка. По крайней мере, так мне тогда показалось.

– Будем говорить начистоту, – продолжал он. – Я не думаю, чтобы среди нас нашелся хоть один кретин, надеющийся на то, что когда-нибудь Кранц построит здесь специальный лифт и пригласит нас подняться наверх, на простор, где у каждого есть или, по крайней мере, были жена, родители, дети… Даже в том случае, если бы нашим мучителям удалось выиграть войну, и тогда никто из нас не только живой, но даже мертвый не выбрался бы наверх. Тем более нельзя этого ожидать теперь, когда война подходит к своему единственно возможному концу.

Он оглянулся на дверь и, понизив голос, продолжал:

– В больнице находятся люди из разных цехов… А от людей, пусть даже таких, как мы, обреченных на эту кротовью жизнь, можно кое-что услышать, кое-что узнать! И вот что говорят люди: мы с вами, друзья мои, живем на берегу горной реки, недалеко от Франкфурта. Несколькими сотнями метров выше построена плотина. В случае необходимости достаточно повернуть рукоять рубильника, и меньше чем за час наше подземное царство превратится в подводное. А? Ловко придумано?

Он обвел пытливым взглядом слушателей и вдруг нахмурился.

– Тот, кому не нравятся мои слова, пусть идёт к Кранцу с доносом, что Хуан собирает вокруг себя заключённых и ведёт недозволенные разговоры! – резко бросил он, с ненавистью глядя в угол, где сидели «капуцины». – Можете добавить, что Хуан видел смерть и не боится её! Кто боится смерти, никогда не увидит солнца! Увидит его только тот, кому наплевать на смерть! Это говорит вам Хуан!

Он замолчал. Мы тоже притихли. Из крана сочилась вода, крупные капли со звоном разбивались о цементный пол. Каждый погрузился в свои думы – может быть, мысленно повёл счёт метрам, отделявшим его от поверхности земли, дням, месяцам и годам, проведённым в этой могиле, сооруженной по соседству с рекой, на берегах которой, верно, стоят деревья, растет трава, шепчутся жесткие шероховатые листья осоки, а по утрам поют птицы.

Хуан, сидя на тёплом полу, тихонько насвистывал какую-то песенку. Возможно, это была та самая песня, за которую он так жестоко поплатился. Может быть, слова её звали на подвиг, на большие, благородные дела во имя любви. Я посмотрел на Васю. Взгляд его был устремлён вниз, к цементному полу, по которому бежали ручейки воды. О чём думал в эти минуты Вася? Куда увлекли его мысли?

Раздался тяжелый вздох, и все взгляды обратились в сторону Амадея, пристроившегося на крайней скамье, возле самой стены. Старик сидел, низко опустив голову, ссутулившись, губы его быстро шевелились. Он, видно, молился и даже не заметил, что мы смотрим в его сторону.

«Попробуй уговори такого, как Амадей, что за жизнь надо драться, жертвовать собой! – подумал я. – Зачем это ему, если он давно уже вручил свою душу и тело в надёжные руки господа и пресвятой мадонны и уповает лишь на их милость!»

Было как-то жутко смотреть на Амадея, с головой ушедшего в молитву, на это жалкое обнаженное тело, как бы безмолвно вопившее о муках и страданиях, выпавших на его долю. Мне почему-то казалось, что моющиеся всегда просят всевышнего не столько о спасении души, сколько о том, чтобы он, великий боже, помог им сохранить накопленное добро и чтобы никто не потревожил их покоя. Глядя на тело Амадея, можно было, не рискуя ошибиться, сказать, что оно.прошло, как говорится, через все испытания ада и, следовательно, давно забыло об этом самом покое. Шрамы, впадины – там, где не хватало двух или трёх рёбер, следы швов и, наконец, отрезанные уши убедительно рассказывали печальную и страшную историю жизни этого человека. Тело старого итальянца являло собой открытую книгу мемуаров, написанную на понятном каждому из нас языке. Непонятна была только покорность Амадея. Непонятно было, почему этот старый, замученный человек с явным пренебрежением относится к нашему комитету и питает неистовую вражду к каждому, кто нам сочувствует.