Хаим Зильберман - ВОССТАНИЕ В ПОДЗЕМЕЛЬЕ

Хотелось сидеть молча и ни о чём не думать. Я поднял голову и посмотрел на нары. Вот у стены примостился Шарль, рядом с ним Отто. Им сейчас не до игры… Рядом со мной, понурившись, сидит болгарин Иван. Вася поджал под себя ноги и молча смотрит на тёмные тени, застывшие на нарах…

Сколько времени длилось это оцепенение? Не знаю! Вероятно, мы бы не скоро пришли в себя, если бы внезапно какой-то странный звук, похожий на икоту, не заставил всех нас встрепенуться и повернуть головы в сторону того угла, где лежал Михель.

Али, сосед Михеля, склонился над ним, что-то прошептал и тихонько дёрнул его за руку. Потом приложил ухо к груди гравёра. Мы издали с тревогой наблюдали за тем, что делает Али.

А делать уже было нечего. Там, в дальнем углу, где на стене стекался пучок лучей прожектора, с верхних нар свешивалась голова Михеля. Большая, без тени растительности, с кожей цвета плесени, она издали казалась распухшей. Али посмотрел в нашу сторону и махнул рукой.

«Вот он и пришел, твой конец, Михель! – подумал я. – А ты считал, что до него ещё бог весть сколько месяцев и лет, сердился на нас за то, что мы собираемся по ночам и ставим под удар твою жизнь!»

Думал я ещё тогда, что в нашей камере-общежитии, наверно, были такие, что позавидовали Михелю. В самом деле, какое это счастье – в одно мгновение избавиться от всего, что тебя окружает и ещё ждёт в этом подземелье!..

…Вы хотите знать, как я отнесся к смерти Михеля? Мне почему-то было обидно за этого человека, с которым мы прожили вместе столько месяцев и дней, так и не успев познакомиться. Помнится, я ещё долго сидел на нарах, о чём-то размышляя. Потом заснул. Это был тревожный, беспокойный сон. Среди ночи проснулся и снова сидел, прижавшись спиной к стене, высоко подняв колени и склонив к ним голову. Не все, видимо, спали. Кто-то толкнул меня в бок. В камере стояла сонная тишина. Я оглянулся – но не на человека, который меня потревожил: я взглянул на противоположную стену – и чуть не вскрикнул от охватившего меня волнения

Со стены смотрели на всех нас немного прищуренные, чуть лукавые, искрящиеся теплом и вселяющие надежду глаза, и взгляд их проникал в самую душу. Над ними вздымался большой, немного выпуклый лоб… Небольшая бородка клинышком выступала вперед, а в усах пряталась хорошая, светлая улыбка…

Это был он – Ленин. Я сразу узнал этот взгляд, с таким славным прищуром. Теплота его улыбки проникала в самое сердце… И всё же это был не обычный портрет, известный всем людям. Он был какой-то особенный, какой-то очень близкий. Если хотите, лицо на портрете напоминало кого-то из нас, будто человек этот жил вместе с нами и только что пришел сюда из другой камеры. Мне трудно объяснить вам, почему он мне показался именно таким. Я слышал, что разные народы придают его образу свои национальные черты. Так, в Монголии его рисуют с чуть суженными глазами, а африканцы – смуглым, темнокожим. Оттого, видно, мне и почудилось, что этот портрет похож на кого-то из нас. И хотя на стене видна была только его голова, он вставал перед моим мысленным взором во весь свой рост – этот человек, такой необходимый, пришедший к нам в самую нужную минуту.

До сих пор не знаю, кто из товарищей сумел с помощью одного только резца (а другого острого инструмента у нас не было!) так верно и живо изобразить на цементной стене этот образ, известный всем людям на земле. Сколько же нужно было для этого физических сил, сколько силы воли, любви, решимости и бесстрашия!..

Долго сидел я словно в забытьи, не спуская глаз с удивительного лица – с большого лба и чуть прищуренных глаз, взгляд которых наполнял сердце надеждой и каким-то другим – большим, доселе неведомым чувством.

А когда я повернул голову, то встретился с кем-то взглядом, И мы совсем по-новому, широко и уверенно, улыбнулись друг другу.

Даю вам честное слово, до сих пор не могу вспомнить, чей это был взгляд, чья улыбка… Да это, думается мне, не так уж важно.

Затем я внимательно оглядел нары. По-моему, мало кто спал тогда, но никто не шевелился, не перешептывался с соседями, не вздыхал. Всё было ясно: мы перешли Рубикон, сделали решительный шаг, и никто не жалел об этом. И тут я вам снова скажу – ад кан!

Ад кан – до этих пор! Потому что та ночь открыла новую страницу в книге нашей жизни.

Начать хотя бы с того, что, когда наступило время подъема, дверь нашей камеры широко распахнулась, и вместо конвоиров перед нами предстал сам Кранц. Это был первый случай за всё время нашего пребывания в подземелье. До тех пор начальник никогда не появлялся ни в мастерской, ни в общежитии.

Кранц громко и, я бы сказал, даже весело пожелал нам доброго утра и тут же, не меняя выражения лица, озабоченным, удивлённым тоном спросил:

– Что же это у вас происходит, друзья?

Его маленькие глазки блестели, а круглое, розовое лицо, на котором сидел маленький острый носик, расплылось в широкой благодушной улыбке. Он смотрел на верхние нары, старался заглянуть каждому в лицо, встретиться взглядом.

– Как же это понять, друзья? Столько времени живём в мире, в ладу, а тут вдруг такой скандал! Как же так? – вопрошал он, не переставая улыбаться.

Его улыбка означала примерно следующее: «Зачем вы, взрослые люди, глупостями занимаетесь? К чему это вам? Вы, можно сказать, такие спокойные, благоразумные, и вдруг – такая неприятность! Давайте забудем всё, что между нами произошло, и начнём по-прежнему вести себя разумно!»

Но «друзья» лежали на нарах, и, казалось, не слышали, о чём говорит Кранц. Однако это не смутило обер-ефрейтора. Он прошелся по камере, дёрнул кого-то за ногу и уже совсем весело крикнул:

– Вставай же скорей, лентяй, не то кофе остынет! Да, забыл вам сообщить, что сегодня у нас на завтрак кофе! А, как известно, горячий кофе куда приятнее пить, чем холодный, остывший! Брр…

Кто-то на вторых нарах протянул ногу и чувствительно стукнул Кранца по затылку. Благодушная улыбка мгновенно сползла с лица обер-ефрейтора, он быстро обернулся, чтобы посмотреть, кто его стукнул, – и тут он получил настоящий удар: против него на цементной стене резко проступал образ человека, от одного вида которого Кранц затрясся, как эпилептик, и весь покрылся холодным потом.

Мы с величайшим любопытством наблюдали, как Кранц буквально на глазах терял рассудок. Вначале он бросился на стенку с кулаками. Мы еле сдерживались, чтобы не расхохотаться. Этот обер-ефрейтор намеревался своими не ахти какими кулаками сокрушить цементную стену! Однако он довольно быстро понял, что снять портрет или убрать стену он не может. Тогда он повернулся к нам, и мы увидели страшное, перекошенное от бешенства лицо, чем-то напоминавшее сову. – Кто это сделал? – зарычал он. Я вам уже, кажется, говорил о том, что по натуре я романтик. В ту минуту я верил, что искаженное лицо, сведенные судорогой руки и безумное рычание Кранца – достойная плата за наши страдания. Вероятно, в тот момент все сердца неистово бились от радостного возбуждения, от прилива горячей крови, от того чувства, которому ещё нет названия, но без которого невозможна настоящая борьба, потому что, как мне кажется, только тому, кто пережил подобные минуты, ведомо великое чувство ненависти.