Хаим Зильберман - ВОССТАНИЕ В ПОДЗЕМЕЛЬЕ

– Моя сестра мам хороший заступник, а?

Вечером нам сообщили приказ командира полка. Отмечалось, что за проявленную доблесть при выполнении боевого задания командование выносит рядовому Франтишку Лозе благодарность и представляет его к награде.

В ту же ночь мы пошли в наступление.

А спустя две недели наша рота прощалась с Франтишком – он уходил в свою чехословацкую дивизию.

Провожать его вышли все солдаты.

Пожилой боец Микита Прокопенко подошел к Франтишку и тоном приказа сказал:

– А ну, товарищ Франтишек, сделай из обеих рук жменю!

И щедро высыпал ему в горсть всю махорку из своего внушительного кисета.

– Кури, да не забывай товарищей! – сказал Прокопенко.

Франтишек прижался лбом к его плечу.

– Правильно! – отозвался он. – Туварищ! Потом к Франтишку подошел командир роты, крепко пожал ему руку и сказал:

– Когда встретишь свою сестру, передай ей привет от всех наших бойцов!

Стало тихо. Старший лейтенант поднял руку и позвал:

– Вася!

Появился ординарец.

– Вот что, Вася, – сказал командир роты, – отдай свой автомат товарищу Франтишку! Тебе я другой выпишу!

Мы всё наблюдали, как они стояли Друг против друга – ординарец и Франтишек, взволнованные, радостно-возбуждённые, счастливые. Наконец Франтишек шагнул в сторону, прижал автомат к груди и прошептал:

– Спасибо вам! Большой спасибо за Франтишек!…Долго ещё стояли наши солдаты, глядя на дорогу и махая пилотками…

Комната в крестьянской хатке как бы придавлена низким потолком. От жарко натопленной печи стоит тяжелая духота. На столах, на подоконнике горят фронтовые лампы – медные гильзы снарядов, сплюснутые вверху с таким расчётом, чтобы фитиль туго сидел в щели. Воздух чадный. На двух сдвинутых вместе столах расставлены наборные кассы со шрифтами: тут боргес, корпус, петит и даже нонпарель. Над ними день и ночь стоит солдат, тонкими чёрными пальцами хватает буквы – складывает из них слова, фразы, заметки. Всю стену против двери занимает огромный, тяжелый ящик, обитый двумя железными полосами, на ящике радиоприёмник; всегда настроенный на одну волну, он как бы ждет, когда сюда, в эту тесную комнату, ворвётся далёкий знакомый голос: «Внимание! Внимание! Говорит Москва. От Советского Информбюро!»

Такой осталась в моей памяти редакция нашей дивизионной газеты. Стоит вспомнить, как трудились по ночам в редакции, чтобы свежий номер поспел к утру, как переезжали каждые два-три дня с места на место, что на фронтовом языке называется передислокацией, как шагали вслед за тяжелым крытым грузовиком, в котором помешалась типография, и – перед глазами встаёт образ лейтенанта Бориса Лемперта.

Секретарь редакции, он же лучший добытчик оперативного материала, он же фельетонист, очеркист, хроникёр, Борис был одновременно и отцом и самым преданным сыном нашей дивизионной газеты. Изо дня в день лейтенант пропадал в батальонах, лазил по всем окопам и ходам сообщения, заходил в каждую землянку, заглядывал в котлы полевых кухонь, а к вечеру, а то и поздно ночью возвращался в редакцию, что называется, набитый материалами. Тут были и письма бойцов, и продиктованные ими заметки, записанные Борисом на чём попало – на клочках серой бумаги, на каком-то чудом уцелевшем в кармане старом конверте и даже на зелёной крышке портсигара.

Лейтенант сидел обычно за маленьким узким столом. Голова его, большая, издали казавшаяся квадратной в нимбе светлых, крутых завитков, местами уже отливавших серебром, склонялась над бумагой. Вслед за торопливым бегом пера двигался взгляд беспокойных глаз, а спина – широкая, могучая – заслоняла весь стол. Пока лейтенант готовил материал в набор, старый солдат Тимофеев, одновременно исполнявший обязанности наборщика, метранпажа и выпускающего, никому не позволял скрипнуть дверью или громко вымолвить слово.

Но вот секретарь редакции поднимал голову, быстро проводил рукой по волосам, и лицо его вдруг расплывалось в широкой, светлой улыбке.

– Сегодня у нас уже сентябрь, – замечал он. – Не успеешь оглянуться, как сыну два года стукнет. Ты это понимаешь, Тимофеич?..

И, не дождавшись ответа, добавлял:

– Вот я ему напишу письмецо!

Он снова хватал перо, и в комнату возвращалась тишина.

О своём сыне, которого он ещё не видел, лейтенант любил рассказывать в любое время и кому придётся – лишь бы слушали. Письма жены он обычно читал Тимофеичу – так ласково окрестили здесь старого солдата. Однажды лейтенант словно полоумный прибежал в редакцию, схватил Тимофеича за руку и сунул ему под самый нос только что полученное письмо. Ошеломлённый солдат принялся протирать очки, притворно ворча:

– Ну, что там такого… особенного?

– Как ты можешь так говорить! – в шутливом возмущении закричал лейтенант. – Ты только посмотри, что там! Да не тут смотри, а в конце письма. Ну как? Что это, по-твоему?

– По-моему, это… – старый солдат бросил на лейтенанта опасливый взгляд (как бы, чего доброго, не обидеть человека!), – по-моему, это клякса… Обыкновенная чернильная клякса!

– Правильно! – обрадовался лейтенант. – А что это за чернильная клякса, кто её сделал, ты знаешь?..

И с сожалением добавил:

– Не знаешь…

Он подскочил на месте и неожиданно обнял солдата.

– Да это мой сын сделал кляксу! – восторженно воскликнул он. – Понимаешь? Мой Алик. Собственноручно!.. Вот какие мы молодцы! Вот какие кляксы умеем делать! Это мы так папке на фронт письма пишем.

Лейтенант подсел к столу и принялся с самым серьёзным видом измерять кляксу, чтобы установить величину указательного пальчика ребенка…

– Вы и представить себе не можете, что это за парень, – бормотал он. – Дайте только срок, вы и сами увидите, что это за парень!

Случалось, что лейтенант Лемперт задерживался в какой-нибудь роте и оставался там ночевать. В такие вечера маленький редакционный коллектив собирался после ужина в типографии, чтобы поскучать, вспомнить о родных… Почему-то все считали самым подходящим местом для этого стол секретаря редакции. Усаживались вокруг и молчали, слушая, как за окном шумит осенняя непогода. Так было и в тот памятный вечер…

Васька Сокол, помощник Тимофеича, ученик-наборщик, он же печатник, то есть тот, кто крутит ручку плоскопечатной машины, когда выпускается номер газеты, он же шофёр, он же и сторож, уселся поближе к молчавшему радиоприёмнику и с детским любопытством принялся разглядывать кирзовую полевую сумку лейтенанта.

– Удивительно! – усмехнулся Васька. – Зачем лейтенанту такая большая сумка?

– А затем, чтобы тебе было о чём болты болтать! – оборвал его Тимофеич, ревниво оберегавший всё, что принадлежало Лемперту.