Гилель Бутман - Время молчать и время говорить

Действительно, в Явазе нас выгружают. Я спрыгиваю с подножки в снег. Лева Ягман, худой, обросший бородой, в ватнике и ушанке, уже стоит вместе с другими зэками. Я становлюсь рядом. Мороз около сорока. Те, у кого нет рукавиц, засовывают руки в рукава и пляшут на месте. По обе стороны глубокий снег. Автоматчики в теплых шубах и ватных ушанках, завязанных под подбородком. Собаки – в собственном меху. А нас мороз пробирает до косточек.

Но я стою рядом с Левой. Через несколько часов я вольюсь в коммуну, и это главное. Раздается команда. Колонна трогается к машинам.

Воронок идет по зимней лесной дороге. Это далеко не американский хайвей. То и дело он подпрыгивает на кочках, ухабах и лесных корнях. Те, кто не вцепились в скамейку, подлетают в воздух и шлепаются вниз. Не успевают они подняться с пола и сесть, как на крутом вираже их бросает на соседей и снова на пол. Начинает мутить. Некоторые бледнеют, тяжело дышат, и пар изо ртов тут же изморозью оседает на подбородках.

Через час езды я уже чуть живой и остальные не лучше. Воронок наконец останавливается. Появляется начальник конвоя с папками. Кого? Мою фамилию называют, и я с радостью выкатываюсь из воронка. Мы с Левой прибыли в лагерь № 19. Машина уходит, увозя Мишу и Марка. Мы остаемся под конвоем у ворот. Ждем приемки.

Меня все еще мутит, но не выташнивает. Слабость. Ноги и руки закоченели. (Потом я узнаю, как такой же путь проделала в лагерь Сима Каминская. По дороге на свидание с Лассалем. Разница между нами была в том, что я в пути вцеплялся в скамейку воронка, а Сима – в ручки кастрюли с домашним супом, которым она хотела побаловать Лассаля. Она судорожно вцеплялась в ручки кастрюли, чтобы предотвратить разбрызгивание, и вместе с супом летала по машине. Когда Лассаль увидел ее бледное в синяках лицо, наверное, не знал, радоваться или рыдать навзрыд.)

Приходят лагерные надзиратели, начинается приемка. Леву как "возвращенца" сразу же пропускают в зону. Меня приводят на вахту. Стригут наголо и переодевают в форменную одежду зэка. Приносят тарелку с гороховым супом и кашу. На уголке стола я начинаю есть. Весь остальной стол завален содержимым моего рюкзака и чемодана. Идет сортировка. Мне оставляют положенное количество нижнего белья, летнего и зимнего, ушанку, шарф. Носки и носовые платки без ограничения. Туалетные принадлежности. Полотенца. Кое-что по мелочи. Все книги и записи на досмотр. Все остальное иметь при себе не положено – будет лежать на складе за зоной. При освобождении получу.

Меня выпускают в зону, и я сразу же попадаю в объятия наших ребят, которые узнали от Левы о нашем прибытии. Сионисты на зоне – один кулак, и я сразу же чувствую это. Вечером в одной из секций, где живут трое наших, устраивается сионистский сабантуй. Формально входить в чужую секцию запрещено, но в лагере часто приходится выбирать между нужно-запрещенным и ненужно-разрешенным.

Со всей секции собраны табуретки. Кто-то старательно делит Евин торт на равные порции. Затем один отворачивается от стола, а другой, указывая на порцию, спрашивает у него: "Кому?" Этот зэковский способ дележки самый справедливый и предотвращает всевозможные подозрения.

Коммуна сионистов девятнадцатого лагеря состоит из девяти человек, теперь со мной будет миньян [29] Миньян, кворум, – 10 взрослых мужчин, – необходимый для совершения публичного богослужения и ряда религиозных церемоний. . Из тех, с кем я сидел на скамье подсудимых на Втором ленинградском околосамолетном процессе, в лагере Лева Ягман и Витя Богуславский, с Первого ленинградского самолетного процесса – Толя Альтман и Борис Пенсон, с Кишиневского процесса – Толя Гольдфельд, Саша Гальперин и Харик Кижнер, с Рижского – Миша Шепшелович. Девятый – Юра Вудка, бывший рязанский студент, который сел как участник одного из молодежных марксистских кружков, отвергающих марксизм советского образца. Юра, как и многие другие евреи-диссиденты, присоединился к сионистской лавине, пришедшей в лагеря в 1971 году, и стал равноправным и идейным членом сионистской лагерной коммуны.

Сионистский сабантуй заканчивается без помех. За все время в секцию не заскочил ни один надзиратель, никто не составил акт о нарушении режима. Нордовский торт исчез, остались лишь порции тех, кто работает в вечернюю смену в промышленной зоне. Не следует искушать судьбу. Мы быстренько убираем со стола, раскидываем по местам табуретки и выходим наружу.

Я докладываю ребятам о трех месяцах в Саранской тюрьме и о своих выводах: свое дело мы сделали, теперь надо сидеть спокойно и не мешать освободить нас досрочно. На меня набрасываются с редким единодушием, и я тут же затыкаюсь. Мне рассказывают о голодовке, которую ребята провели в годовщину Первого ленинградского процесса 24 декабря, и мне сразу становится ясно, почему вдруг завернули нашу тройку на "перевоспитание" в Саранск и не допустили до лагерей в конце прошлого года. Узнаю, что из лагеря тогда ушло обращение к мировой общественности и евреям всего мира.

Я прочту его через многие годы:

"Сегодня, 24 декабря 1971 года, в годовщину вынесения жестокого приговора на Первом ленинградском процессе евреям, желавшим выехать в Израиль, мы, жертвы этого и последовавших процессов, объявляем трехдневную голодовку-протест. Мы заявляем, что никогда злоба и ненависть не руководили нами в отношениях с советским государством, мы не ставили задачи подрыва его. Мы считали и считаем Израиль своей родиной, и только горячее желание жить там привело нас к конфликту с советскими органами.

Объявляя голодовку-протест, мы требуем:

1. Свободного выезда евреев из Советского Союза в Израиль.

2. Мы добиваемся оформления нашего израильского гражданства и отказываемся от советского. В связи с этим мы посылаем сегодня письмо в президиум верховного совета СССР и в посольство Голландии.

3. Мы требуем пересмотра всех наших дел и немедленного освобождения Сильвы Залмансон.

4. Так как отныне мы считаем себя гражданами Израиля, мы не желаем находиться с людьми, запятнавшими себя кровью евреев в годы Второй мировой войны, и требуем перевода в сектор инподданных до пересмотра наших дел.

5. В связи с жестоким обращением с нами администрации, мы требуем присутствия представителей Международного Красного Креста.

Мы обращаемся к мировой общественности и евреям во всем мире: поддержите нас.

Альтман, Богуславский, Гальперин, Гольдфельд, Кижнер, Вудка, Пенсон, Шепшелович, Ягман.

К подписавшим обращение присоединились все заключенные-евреи, кроме Л. Коренблита, Вульфа Залмансона [30] Когда началась голодовка. Лев Коренблит и Вульф Залмансон присоединились к остальным. и находящихся в Саранской тюрьме на перевоспитании Дымшица, Бутмана и М. Коренблита, не имеющих связи с родственниками.