Анатолий Лысенко - Хомуня

Только отлучился, а дьявол тут как тут. Задумал он пакость учинить над творением божьим, да собака не пускает, кусается. Но дьявол хитрый был, горазд на выдумки. Напустил он на собаку студеный ветер. Сидит она подле ног человека, воет от холода, дрожит. Дьявол же рядом ходит, посмеивается. Потом вытащил из кармана теплую шубу, показал собаке. Собака, видно, плохая была, польстилась на мех и позволила дьяволу делать все, что захочет. А ему только того и надо было. Оплевал глиняное тело, измазал его скверной и брениями и был таков.

Вернулся бог, посмотрел на свое творение и в отчаянии схватился за голову — как очистить тело человека? То ли сил у него на то уже не было, то ли руки пачкать не захотелось. Долго думал, как исправить лукавые проделки дьявола. И придумал. На то он и бог. Кое-как вывернул тело наизнанку и вложил в него душу.

Вот почему бывает такая грязная внутренность у человека. Она-то, внутренность эта, как раз и есть все одно, что дорога. Если кто надумает испортить ее, проедется телегой в сырую погоду, то следы так и останутся.

Так что все от самих же людей и зависит. Кто с малых лет бережет в себе добро и сострадание к другому человеку, и к скотине, и к зверю, и к птице — у того и душа велика и благородна, и помыслы его чисты. А кто в дурную погоду — считай, в дни, когда овладевают человеком непомерные желания, которые невозможно исполнить, не причинив ущерба другим людям, — наполнит душу свою завистью, злом и алчностью, то жди беды от такого человека.

Когда по жизни будешь идти и понадобится попутчик, прежде загляни в душу ему, насколько чиста она, не заляпана ли брениями. А встретишься со злом — ратью на него. Но пуще свою душу береги, Хомуня, не марай.

Вот так, отрок. Никому на земле не известно, чего более: добра или зла. Но жить все одно надо. На то и дадена жизнь человеку.

Настасья сама лечила сына от простуды. Знахарки в этом деле лучше нее не сыскать во всем Боголюбове. Лоб и затылок растирала ему маслом мяты и медовки, плечи и лопатки — соком тертой редьки и хрена, руки — мазями с сосновой живицей и чесноком, подошвы — кислым тестом, солеными огурцами и квашеной капустой. Когда начал вставать и выходить на улицу, заставляла надевать мокроступы — лапти из липы, в которые всегда клала свежие листья одуванчика, мать-и-мачехи, подорожника и ольхи.

Но главной лечебницей считала баню.

Каждый день, едва солнце своротится с дворца и опустится за колоколенку дряхлой деревянной церквушки, наспех срубленной еще в те времена, когда только начинали возводить княжеский дворец и собор, Козьма собирался к Нерли. Там, за ракитником, на широкой излучине, из ошкуренных сосновых бревен своими руками он сработал невысокую, просторную баньку. Особенно удалась ему калильная печь. Он сделал ее из булыжников, речных кругляшей, доставленных сюда ладьей с верховьев реки. Печь не очень много поедала дров, а каменку грела хорошо.

Перво-наперво Козьма растапливал печь, потом носил воду из Нерли, заливал в чаны. Наполнив их, еще подбрасывал в топку крепких поленьев и возвращался домой.

Дальше хозяйничала сама Настасья. Собирала теплую одежду для Хомуни, готовила травы — они постоянно сушились у нее в темной коморе, веники: березовый — обязательно, а дубовый или ольховый — попеременно. Все делала не спеша, чутьем угадывала, когда перегорят дрова и печь перестанет чадить.

Только однажды, собравшись поехать во Владимир, Козьма затопил баню не после полудня, как обычно, а утром. Оттого Настасье и сына пришлось разбудить раньше времени. Едва не сонного усадила за стол, поставила перед ним блины с медом. Пока ел, она готовила одежду, снадобья.

Управились быстро. Не успел Козьма взнуздать своего жеребца, набросить на него седло и вывести из конюшни во двор, Настасья уже стояла с Хомуней на крыльце.

— Пошто скоро так, катуна? Дрова в печи не сгорели еще.

Настасья зарделась, положила руку на плечо Хомуни, прижала его к себе. Нравилось, когда муж называл ее катуной. Слово это он произносил редко, и оно так славно у него звучало, что у Настасьи каждый раз млело в груди.

— А мы лугом сегодня пойдем, отец. Проводим тебя до развилки. Заодно зелие соберем.

Козьма оставил коня, подошел к крыльцу, взял Хомуню на руки, губами приложился к его теплому лбу.

— Лагодишь ты сыну, — Козьме показалось, что Настасья слишком тепло одела Хомуню. Поверх сарафана натянула на него опашень, старое — недоноски Игнатия — распашное летнее платье с короткими рукавами, на ноги — шерстяные носки и поршни из сыромятной кожи. Козьма еще раз прикоснулся губами ко лбу сына. Потом повернулся к Настасье, сказал: — Жару у него почти нет, лоб не очень горячий. Солнце поднимется — парко будет. Как бы ветром не обдуло.

— Раздену, коль припечет.

Козьма посадил Хомуню в седло.

— Держись крепче, сынок.

Хомуня обеими руками уцепился за луку седла, но радости не испытывал. И не потому, что отец не отдал ему поводья, сам повел жеребца. С смертью князя Андрея все получилось не так, как хотелось. Волосы ему укоротили без торжественных постригов, когда лежал в беспамятстве; собственного коня не стало, увели Кучковичи. Да и в теле своем не чувствовал прежней бодрости. Раньше дни казались короткими — не успевал набегаться, наиграться в богатырей и разбойников. А теперь время движется так медленно, словно его пересадили на воловью упряжку.

Хомуня смотрел, как отец и мать шли рядом, о чем-то тихо — ему не расслышать — разговаривали, то и дело поворачивались друг к другу, улыбались.

То доброе, что было между ними в эту минуту, постепенно передавалось и Хомуне, ему даже захотелось спуститься на землю, чтобы шагать рядом, взявши родителей за руки. Но он не решался просить их об этом. Ехать на отцовском жеребце тоже не каждый день доводится. Когда еще, в другой раз, отец посадит его в седло.

Козьма обернулся к сыну, подмигнул ему.

— Ну как, освоился? Хочешь, поводья отдам? Справишься сам, не упадешь?

Козьма попросил Настасью придержать коня за уздечку, укоротил стремена, подогнал их так, чтобы Хомуня свободно мог упираться в них ногами. Потом перебросил поводья через голову лошади, передал их сыну.

Настасья выпустила из рук ремень уздечки и посторонилась.

— Езжай, только потихоньку.

Жеребец не трогался с места. Фыркая, он то и дело наклонял голову. Поводья туго натягивались, стаскивали Хомуню с седла, и он боялся, что выронит их, не сможет управлять конем. Раньше, когда отец, бывало, сажал Хомуню перед собой и передавал ему поводья, лошадь казалась послушней.

Хомуня волновался: а что как отец долго не выдержит, рассердится на неумеху и снимет с седла, скажет: «Рано тебе еще ездить верхом, надо подрасти».