Гилель Бутман - Ленинград – Иерусалим с долгой пересадкой

Первым в секторе моего обзора появился Гриша Вертлиб. Он шел по той стороне улицы, разглядывая номера домов. Заметил фонарь с № 8 и начал переходить на эту сторону. И тут появился Пинхас в своей темной курточке из кожзаменителя с вязаным воротником. Он почти волочил по тротуару огромный чемодан. По его лицу можно было понять все. Дело в том, что по окончательному плану Гриша Вертлиб, встречая его на вокзале, не подходил к нему. И шел не к стоянке такси, а к трамвайной остановке. Пинхас с чемоданом следовал за ним на расстоянии. Гриша, пересаживаясь с трамвая на трамвай, перепроверял, нет ли слежки. Но сытый голодного не разумеет и, петляя по городу, Гриша, наверное, не видел лица Пинхаса, который не спал в поезде всю ночь, был голоден и с трудом выписывал вслед за Гришей живописные зигзаги с огромным чемоданом в руках. По лицу Пинхаса я видел, что он близок к точке кипения.

Дойдя до моего парадного, близорукий Гриша увидел на другой стороне улицы Соломона и стал снова переходить улицу. У Пинхаса забегали желваки на щеках. Я выскочил из парадной и взял у него чемодан уже посреди улицы. Мы вместе вбежали в парадное, затем в тамбур и сразу же поставили за собой распорку. К Мойке поволокли чемодан в четыре руки. Только когда на набережной Мойки Пинхас исчез и я потащил чемодан сам, я до конца понял Пинхаса. Каждый политический зэк, прошедший по этапам, знает, что чемодан с книгами весит гораздо больше, чем с платиной или титаном. Тогда я столкнулся с этим впервые. Каждые пять-шесть шагов я останавливался и менял руку. Какого черта убрали из плана ждущее на Мойке такси? Именно сейчас меня могут схапать как цуцика.

Давид Черноглаз нагоняет меня:

– Не волнуйся, Гиля, все в порядке. – И уходит.

Через полчаса я запихивал чемодан на полку в квартире знакомой, с которой договорился заранее.

Она не спросила, что в чемодане. Что может прятать механик по холодильникам от ОБХСС? Наверно, какие-нибудь запасные части.

Я возвращаюсь домой довольно поздно. Вспоминаю лицо Пинхаса, «приклеенного» к Грише Вертлибу, и думаю: жаль, что не было чекистов. Сдохнули бы со смеху.

В следующий раз Сильва Залмансон привезла очередной чемодан из Риги прямо на квартиру Соломона Дрейзнера. Это было, может быть, не очень бдительно, но зато просто.

На 15 июня 1970 года в организации уже шесть групп, около сорока членов. И есть автономная группа в Кишиневе из бывших студентов, которые учились в Ленинградском Политехническом институте. В каждой группе – свой библиотекарь, ибо, кроме «Эксодуса», стихов Бялика, фельетонов Жаботинского и стихов неизвестного поэта под псевдонимом МД., появилась масса литературы. Когда наконец мы получим возможность ознакомиться с материалами следствия, я обнаружу, что даже мы, члены комитета, не прочли всего того, что было извлечено из недр организации. Я, например, впервые просмотрю (читать не дадут – будут торопить) сборник статей Жаботинского «О еврейском государстве» и увижу, что Зеев Жаботинский – яркий публицист, способный донести свои идеи до любого читателя.

Библиотекари следят за кругооборотом литературы, они выдают ее членам групп, а те – своим знакомым. Все, как в настоящей библиотеке. Основная тематика: идеологические основы сионизма, внутреннее и внешнее положение Израиля, проблемы алии. Часть литературы привозили, а часть – издавали сами. Печатали на машинках. Размножали фотоспособом, и тогда бесполезно было искать в прокатных ателье поблизости фотоувеличители и глянцеватели.

К декабрю 1969 года Владик стал задыхаться – работы стало невпроворот. Тогда в организации появился РИС – Редакционно-издательский совет. Редакционную часть взял на себя Лев Львович Коренблит, техническую – Виктор Богуславский.

После создания в Москве в августе 1969 года ВКК – Всесоюзного координационного комитета сионистских групп и организаций – и решения издавать газету «Итон» нашему РИСу хватало работы.

Наверное специалист, взяв в руки «Итон», сказал бы, что он сделан методом контактной печати. Мы не были любопытными и не интересовались, кто и как его делает. Знали, что его привозят из Риги, и достаточно. Только в лагерях я встречу потом Мишу Шепшеловича и Толю Альтмана, в тюрьме – Иосефа Менделевича, а Бориса Мафцера на долгих зэковских дорогах мне увидеть так и не придется.

Третий номер «Итона» так и не увидел света. Он остался в виде полуфабриката, а плотный картон на письменном столе Виктора Богуславского так и не стал его обложкой.

В организации появились деньги. Немного, но по сравнению с началом это уже было что-то. Во-первых, только членские взносы давали нам больше сотни в месяц (с апреля 1970 года мы платили не по три, а по пять рублей, и лишь студенты – три). Иногда кто-то давал что-то и не жаждал даже паблисити. Лев Львович, например, и его коллега по работе, тоже кандидат технических наук, Монус Соминский еще до официального вступления в члены организации дали нам 110 рублей, и это было очень кстати.

Мы начали «богатеть» после того, как в августе 1969 года член и любимец нашей организации врач Ашер Бланк (во время проводов которого в Москве был создан ВКК) выехал в Израиль. До этого нам оставалось только наблюдать, как плакали еврейские денежки, попадая не к тому, к кому надо, и не для того, для чего надо.

Но только перед самым 15-м июня Лева Ягман, который с мая 1970 года стал членом комитета и казначеем организации вместо Давида Черноглаза, почувствовал себя Крезом местного масштаба; Лассаль Каминский приехал из Москвы и привез сразу 1500 рублей, в десять раз больше того, что имелось в кассе организации [4]. Но воспользоваться ими мы уже не успеем…

Куда идут деньги? По мелочи повсюду. Например, представитель студенческой группы в комитете Толя Гольдфельд опаздывал на заседание комитета по объективным причинам. Взял такси в счет своей грустной стипендии. Мы на комитете решили компенсировать эти два рубля. Правда, когда это повторилось во второй раз, Давид больше не оплатил такси, несмотря на все наши голосования.

Однако львиную долю съедал РИС. Каждая из шести пишущих машинок, конфискованных следствием, стоила денег. И командировки по делам «Итона» в Ригу и в другие места стоили денег. И даже бумага и копирка, когда стучит много машинок, тоже начинает чего-то стоить. Хорошо еще, что машинистки работали бесплатно.

Несколько девушек печатали для нас. Одна печатала долгие годы, прокручивая два рабочих дня за сутки: один – в институте, где она работала, другой – за пишущей машинкой. Крейна Шур, как и ее брат Гилель, была членом организации и единственной в ней девушкой.

Когда семья Шуров в безнадежной обстановке 1969 года подала документы на выезд в Израиль, Крейну вызвали в партком ее института. С ней беседовало «лицо еврейской национальности», член парткома, которое хотело «по-человечески ее понять». Ибо ему трудно было представить, как она, которая столько времени ела русское сало, могла оказаться такой неблагодарной по отношению к партии, правительству и лично товарищу Б. Исчерпав все аргументы, он продекламировал ей почти всю песню «С чего начинается Родина»? – кроме последнего куплета. Но Крейна знала его наизусть и она закончила разговор на тему «С чего начинается Родина»: