Даниил Мордовцев - Гроза двенадцатого года (сборник)

— Полно, полно, Маврушка! Он шутит, — успокаивала ее старушка. — Ах, Алешенька! как тебе не стыдно, да еще при гостях!

После обеда бакалавр, поцеловав руку у матери, удалился в свой кабинет. Старушка и странница отправились в спальню, чтобы отдохнуть маленько и о божест-венском поговорить, а Ириша вышла в сад, находившийся при домике, в котором жил Мерзляков. В этом-то саду, обнесенном высоким деревянным забором, находились и акации, и сирень, и аллея, и береза с буквами на стволе — одним словом, все, что напоминало девушке прошлогодние вечера, и особенно один душный, незабвенный вечер, когда… Ну, да об этом Ирише лучше знать, чем нам… Но в саду она оставалась недолго, тревожимая какими-то мыслями, и воротилась назад. Так как кабинет дяди не был закрыт, то она и прошла туда. Мерзляков сидел у письменного стола и, по-видимому, мечтал над полученной от Хомутовых запиской. Девушка, заметив это, улыбнулась. „У, дядька гадкий, — подумала она. — и у него письмецо, и у меня — ишь тихоня!“

— Я вам, дядя милый, не помешала? Вы читаете?

— А! это ты, Ириней… Я вот читаю… смотрю, в котором часу у Хомутовых надо быть, — заговорил бакалавр торопливо, пряча записку.

— А вот я никогда не видала вашу ученицу, дядя, — Хомутову… Молоденькая она?

— Лет двадцати или с малюсеньким хвостом, вот как твой нос.

— А хорошенькая, она, дядя?

— Вот тебе на! Уж и ты стала разбирать хорошеньких… барышень или мужчин?

Ирина покраснела.

— Нет, дядечка, — я так, из любопытства.

— То-то, плутовка, Ириней эдакой Бонапарты?!.. Ане хочешь ли почитать вот новую книжку — недавно вышла, книжка хорошая… И знаешь, кто сочинитель?

— Не знаю, дядя. Кто?

— Такая вот, как ты, барышня.

— Это Поспелова {31} 31 Поспелова Мария Александровна (1784–1805) — писательница, самоучкою овладевшая русской словесностью, французским языком, музыкой. В 1801 г. вышло в свет собрание ее сочинений. Ее творчеством интересовались Державин, Карамзин. Жизнь М. А. Поспеловой нашла отражение в произведении Д. Л. Мордовцева «Русская женщина нового времени». , дядя? „Муза речки Клязьмы“, как ее назвал князь Долгорукий?

— Нет, да ведь Поспелова, ты знаешь, умерла больше года тому назад.

— Как же, знаю. Еще мы с вами и на могилу к ней ходили. Помните ее эпитафию — такая чувствительная:

Любовь и дружество, рыдая в сих местах, Поспеловой сокрыли прах.

— Помню. А эта недавно вышла „Неопытная муза“ — Буниной {32} 32 Бунина Анна Петровна (1774–1828) — русская поэтесса. В 1809 г. вышло собрание ее стихов, благосклонно принятое при дворе; автор был награжден золотой лирой, осыпанной бриллиантами, для ношения в торжественных случаях на плече. В 1814 г, написала «Песнь Александру Великому, победителю Наполеона», чем заслужила особую похвалу императора. .

— Буниной, дядя, я не знаю.

— Ну, мы ее с тобой, если хочешь, и начнем теперь же.

— Ах, как я рада, дядечка… Только сегодня у меня голова болит…

— Ну, в другой раз… А хорошо, сильно пишет… О ней уж вон как говорит поэт:

— Да у нас уж много этих Саф было, дядя… Еще, помните, тот Тургенев, веселый такой, что приезжал из Петербурга, дразнил вас этими Сафами. Российские Сафы — как смешно!

— Тургенев — это друг Карамзина и Сперанского… А тебе, глупый Ириней, все смешно.

— Да, конечно, дядя, смешно, — „российские Сафы“, „российские Платоны“, „российские Невтоны“, „российские Наполеоны“ еще будут.

— Ну, этому не бывать, Ириней.

— А что, дядечка, пленных скоро будут менять? — вдруг оборвала Ириша.

— Вот тебе раз! Каких пленных?.. Ты кого пленила?

— Ну уж, дядя, с вами и говорить-то нельзя! — обиделась барышня.

— Ну, не сердись, Ириней… Что это тебе за охота пришла о пленных вспомнить?

— Да так, дядечка, — о Наполеоне заговорили, ну и вспомнила… Вон в церкви как рыдала одна молоденькая барыня. Должно быть у нее кого-нибудь или убили, или в плен взяли — так жалко было ее, так жалко! И многие плакали на панихиде, и я плакала, оттого и голова разболелась у меня.

— Ну так ступай в сад — и пройдет. А Мавре скажи — ишь как гремит посудой, точно Наполеон, — скажи, дружочек, Мавре, чтоб принесла мне квасу, да холодного, со льду… Я тут поваляюсь и почитаю…

— Хорошо, дядечка, сейчас.

— А маменька все о божественном, поди, с этой выжигой разглагольствует?

— Да, они теперь о каком-то „беспятом бесе“ говорят… Ну, прощайте, дядя, — я пришлю Маврушу.

И Ириша, нагнувшись к бакалавру, поцеловала его сзади в плечо, а он, обхватив ее за шею, притянул к себе и поцеловал в лоб.

— Ну, смотри у меня, чтоб голова не болела…

— Не будет, дядечка, — и девушка весело упорхнула.

Оставшись один и выпив залпом принесенного кухаркой со льду игривого квасу, Мерзляков взял со стола небольшую, напечатанную на довольно грубой синеватой бумаге „Неопытную музу“ и, улегшись на диване, который служил ему и постелью, стал читать.

Мерзлякову около тридцати лет, но лицо у него такого покроя, что показывает его значительно старее этого возраста. Гладко выбритое, сухощавое, с тонким, хотя приятным и как будто несколько плаксивым разрезом губ, с высокими навесами над глазами, которые как бы искали уединения в тени бровей и выглядывали оттуда зсегда задумчиво — лицо это выдавало мечтателя и меланхолика, с смелою мыслью и робким, нежным сердцем. Прическа, сообразно вкусу того времени, направляла вьющиеся от природы, мелкие каштановые, как у Ирипга, волосы более к стороне лица, чем затылка, и потому голова казалась нечесаною, как голова Байрона. В то время у всех головы казались нечесаными, если не были напудрены.

По временам Мерзляков, закрыв глаза, повторял наизусть какое-нибудь двустишие или четверостишие, как бы смакуя; иногда бормотал одобрительно: „с огоньком, с огоньком девица“; то книга опускалась вместе с рукою на диван, и глаза смотрели куда-то вдаль, через эту стену, принимая выражение не то тоски, не то надежды.

„Анюта… Анюточка… Пленира мок… хоть бы раз в жизни назвал тебя в глаза этим именем, Пленира моя, Анюточка… День и ночь, говорит, готова со мной учиться… только учиться… Нет, высоко ее ножки стоят над моею головой, не досягнуть мне до них… Что я? бакалавр, профессор из деревенских мальчишек!..“

И видится ему гладкая, пустынная степь — это жизнь его. „Ни кустика зеленого, ни деревца высокого. Один-один бедняжечка, как рекрут на часах. Да это ж моя любимая песня — „Среди долины ровныя…“. Этот дуб зеленый — я сам. А Москва этого не знает, хоть и поет мою песню“.

А за стеной, в спальне старушки-матери, слышится: „И как пришли мы, матушка, к Арарат-горе, а на той Арарат-горе ковчег стоит; и видим мы, идет к вам навстречу старичок седенький, идет и Евангелие читает, а позади ево идет бес и горько плачет…“