Даниил Мордовцев - Гроза двенадцатого года (сборник)

Дом Хомутовых был не очень далеко от домика, занимаемого Мерзляковым, и потому бакалавр отправился к ним пешком. Дорогой, под влиянием чтения „Неопытной музы“ и вследствие личного меланхолического настроения, он чувствовал себя как-то не радостно, одиноко, вдали от этой шумной, пустой, но для влюбленного — обаятельной жизни, в сферу которой он теперь входил чужим, только как профессор и сочинитель, и в душу его неотвязно просился монотонный, плачущий напев — „Среди долины ровныя, на гладкой высоте…“. У него на сердце давно накипело признание, а рассудок шешсал слова сомнения, разочарования, гордого и холодного отказа. „Прощай — и был таков!.. Хоть она и добра как ангел, но и недосягаема, как ангел. на небесах… А этот свищ — Козлов как вьюн вьется: „кузина“ да „кузина“, а сам, знаю, на цыганок, на Матреш да на Параш тратит и сердце свое, и поэтический жар. А она, чистая, ничего этого не понимает“.

Богатый подъезд барского дома отрезвил мечтательного бакалавра. Он бодро, развязно, хотя и с напускной семинарской развязностью и с робостью сомнения в сердце, вступил в обширную переднюю, где вдоль стен, на оконниках сидело несколько лакеев, и сдал на руки Яшке свою трость и плащ. Все лакеи дома Хомутовых его знали и довольно фамильярно, хотя искренно приветствовали его.

— Так во Франции царствовала царица Революция? — с улыбкой обратился он к Яшке.

Яшка был захвачен врасплох и оторопел, но быстро оправился.

— Царица Ривалюцыя-с, сударь, — отвечал он, улыбаясь.

— А у нее сын — стоглавая выдра?

— Точно так-с, сударь, — выдра-с.

Пройдя через пустую залу и войдя в гостиную, из которой дверь вела на террасу и в сад, Мерзляков, не встретив никого и в гостиной, вышел прямо на террасу. Было еще рано, гости не собрались, и Мерзляков, знакомый с привычками обитателей дома, в который он вступил, знал, что на террасе он кого-нибудь найдет. Действительно, едва он показался в дверях, как навстречу ему поспешила молодая девушка, среднего роста, стройная, подвижная, хорошо развитая физически и, по-видимому, очень живого характера. Лицо ее, необыкновенно белое, как это часто бывает у красноволосых, и немножко веснушчатое, выражало смелость, резкость которой очень сглаживалась большими серыми исчерна глазами, смотревшими необыкновенно добро и ласково. Красноватые волосы напоминали следы в этом молодом существе англо-саксонской крови. Да и в самом деле, предки девушки были Гамильтоны {34} 34 Гамильтоны — древний шотландский род, представители которого играли заметную роль в истории Шотландии и Англии. Один из Гамильтонов во времена Ивана Грозного переселился в Россию, дав впоследствии начало русским дворянским родам Гомантовых и Хомутовых. , выехавшие из Англии и под давлением лубочной, неподатливой, слишком резкой фонетики русского человека превратившиеся сначала в Гаментовых, потом Хамонтовых и потом, по закону изгнания из русской фонетики ринезмов, носовых звуков, по закону, обратившему носовой юс в простое у, ставшие Хамутовыми, каковыми остаются и доселе.

— Здравствуйте, Алексей Федорович, — приветливо сказала девушка, протягивая гостю руку, которую бакалавр поцеловал с ловкостью почти маркиза и с развязностью робеющего семинариста. — Позвольте вас представить моему другу, Софье Андреевне Давыдовой… Алексей Федорович Мерзляков — профессор… профессор университета вообще и мой в особенности.

— Очень приятно…

— Очень рад…

Профессор должен был говорить банальные фразы, но они, эти фразы — велики и могучи, как обычай, на котором держатся царства, мир, вселенная… Не будь этих „очень приятно“, „очень рад“, как будь у Клеопатры нос подлиннее, а у Цезаря не будь плеши на голове — может быть, мир бы иной был.

Давыдова была круглощекая и круглоглазая брюнеточка с сильно развитым бюстом. При первом взгляде на нее сейчас составлялось само собой представление о ее какой-то, если можно так выразиться, нравственной юркости: казалось сразу, что это привлекательное существо никак не уловишь, не схватишь, не удержишь, — а хотелось бы, так и тянет…

— Ас этим повесой вас нечего знакомить, — прибавила хозяйка, указывая на тонкого, стройного молодого человека в очках.

Это был поэт Козлов, подававший большие надежды, но, как выражались его друзья, неумеренно прожигавший и жизнь свою, и свой талант.

— Может быть, милая кузина, вы потому называете меня повесой, что я от вашей холодности нос повесил, — сказал Козлов с неподдельным комизмом.

— Иногда вы стоите, чтобы вас самого повесили, — смеясь, сказала кузина.

— На шею хорошенькой барышне?

— Нет, на осину…

— Господи! и такие ужасные слова говорит это нежное существо! — трагически восклицает Козлов, подходя к кузине и глядя на ее раскрасневшиеся щеки. — Взгляните вы на себя в зеркало и увидите, что у вас:

Обе барышни засмеялись. Улыбнулся и Мерзляков, хотя эти „отверсты ямки“ на щеках его ученицы часто заставляли путаться его красноречивый язык и вместо „синекдохи“ сводит урок на „тропы“ или „иперболы“.

— Это вы сочинили? — смеясь, спросила хозяйка.

— Я, кузина, — вам в альбом.

На дворе, у подъезда послышался стук экипажа, затем другого; в передней засуетились лакеи — знак, что гости начали съезжаться, а из внутренних покоев вышел сам почтенный хозяин дома, сенатор и кавалер Григорий Аполлоновнч Хомутов.

Хомутов был уже не молод, высок, полон, с красноватым, гладко выбритым лицом, двойным подбородком и в огромном напудренном парике, в создание которого мосье Коко положил все свое искусство и свою душу, „как артист и ученый“. Хотя таким образом мосье Коко и старался окончательно обезличить и лицо, и голову Хо-мутова, как он своим шевелюрным искусством обезличивал всех своих клиентов, однако можно было догадаться, что, кроме красноватого лица, Хомутов отличался и красноватостью волос, изобличавшею в нем отдаленное родство с королем Лиром по мужескому колену и с леди Макбет по женской линии.

— Король Лир, король Лир вышел, — шептал Козлов, делая шутовскую гримасу.

— А вы кто же? — лукаво спросила его девушка, улыбаясь Мерзлякову, с которым они недавно читали „Короля Лира“ во французском переводе.

— Я? Я — шут, прекрасная Корделия, — отвечал находчивый поэт. — Я свое место знаю.

Дом Хомутовых был очень богат и обширен по поместительности и считался одним из гостеприимных и хлебосольных домов в Москве. Хомутов, кроме высокого положения в свете, имел репутацию человека просвещенного, который, как тогда принято было выражаться сентиментально-аллегорически, не только был жрецом храма Фемиды, заседая в сенате и наблюдая за законным равновесием Фемидиной стрелки, но имел сношения и с музами; а служители Аполлона, его нареченного патрона, принимались Хомутовым с мецеватственною любезностью. В его доме не одни козырные тузы, короли и дамы занимали внимание гостей не танцующих, но и Горации, Пиндары, Омиры с их отечественными преемниками — Державиным, Мерзляковым, Херасковым и иными. Вот и теперь в числе почетных гостей, титулованных старичков и старушек, в числе знати именной, кровной, столбовой и служебной попадаются фигуры „сочинителей“, или, по-тогдашнему, „авторов“, не украшенных никакими знаками отличия, но отличаемых хозяином дома даже перед знатью, несмотря на негромкость их фамилий; это — Подшиваловы, Мерзляковы и им подобные. В числе гостей последнего, то есть сочинительского сорта, особенно выдается литературная знаменитость дня, герой литературного сезона, вмещающий в себе и столбовую знатность и литературную — это граф Ростопчин, прославившийся под именем Силы Богатырева. Чопорно одетый и напудренный, с энергически очерченными надбровными линиями и широкими ноздрями, полумаркиз и полубоярин, он стоит около хозяина и, указывая на Мерзлякова, разговаривающего с дочерью хозяина, своею ученицею, объясняет свою литературную с ним пикировку сегодня в соборе.