Даниил Мордовцев - Гроза двенадцатого года (сборник)

— Простой русский человек, Сила Богатырев, заставил прикусить язычок ученого профессора, — сказал он не без довольства.

— А как вы думаете, почтеннейший Сила Андреич, наш мир с Наполеоном и особливо, как слышно, впечатление, какое произвел на Государя Императора при свидании этот Бонапарт, не отразится на судьбе достойного ветерана? — спросил любезно хозяин, ловко впадая в литературный тон.

— Думаю, что не миновать маленькой опалы ни графу Ростопчину, ни его другу Силе Богатыреву.

— Это очень жаль, поистине жаль, граф. А чем это может выразиться?

— Боюсь, как бы „Мысли“ Богатырева не исчезли из обращения.

— Но это невозможно, граф! Они теперь стали „Мыслями“ всей матушки России.

— А через несколько лет, уверяю ваше превосходительство, они станут и мыслями нашего обожаемого монарха, — с жаром сказал Ростопчин.

— Вы думаете, граф?

— Я убежден в этом. Корсиканца разлакомили дешевые победы, и он, рано ли, поздно ли, захочет шеломом

Дону испити и… захлебнется. И тогда-то государь оценит Силу Богатырева, ибо его устами говорит весь русский народ.

— Дай-то Бог.

Мерзляков в это время, стоя около своей ученицы, допрашивал ее о том, кто такая эта таинственная „героиня“, о которой она упомянула в записке к нему и которую Хомутовы ждут на вечер.

— Это женщина, имя которой прогремело по всей Европе, — уклончиво отвечала девушка.

— Молодая?

— О летах женщин не спрашивают, знайте это, мой ментор.

— Виноват, мой… Телемак {35} 35 Телемак — согласно поэме Гомера, был сыном Одиссея и Пенелопы. История жизни Телемака послужила темой знаменитого романа Фенелона «Приключения Телемака», в России роман появился в стихотворном переложении Тредиаковского под названием «Телемахида». …

Мерзляков хотел, как видно, сказать какой-то любезный эпитет, но не посмел, заикнулся и покраснел, как школьник.

— Может быть, это г-жа Сталь? — спросил он, несколько оправившись.

— Нет, не угадали.

— Русская? Нет, не может быть! В России, кроме Марфы-посадницы, не было героинь… Кто же она, скажите пожалуйста.

— Женщина, подобной которой еще не было в России.

— Вы шутите…

В это время Хомутов быстро, почти бегом поспешил к входной двери и через несколько секунд вошел в залу, почтительно сопровождая ветхую, согнувшуюся старушку, от которой веяло чем-то отжившим, историческим, скорее — археологически-могильным. На голове у старушки — что-то вроде колпака, из-под которого виднеются жидкие пряди седых, пожелтевших от времени волос, которые видишь, кажется, не на живом человеческом лице, а на сухом, желтом костяке мертвеца. Губы у старушки не держатся, а как-то странно шевелятся, словно жуют одна другую или силятся удержать язык, который вот-вот вывалится из беззубого рта. Ноги ее не идут, не ступают, а словно как и язык мнутся и шамкают по полу. Все на ней старомодно — отжитое, забытое. Это бредет прошлый век, давно похороненный. На сухой груди у старушки блестит и искрится огнями бриллиантовая звезда.

— Вот она — героиня, великая женщина, — тихо сказала Хомутова,

Мерзляков пришел в недоумение. Ему казалось, что над ним шутят.

— Что вы, Анна Григорьевна! Помилуйте!

— Я не шучу…

— Кто же она? Из могилы вышла?

— Это княгиня Дашкова, бывший президент академии наук, друг Вольтера, Екатерины…

— А! так вот она! Боже! Что делает время с великими людьми! — сказал Мерзляков с неподдельной грустью. — О, жестокое время! И это — красавица Дашкова!

К старушке быстро подошел граф Ростопчин и почтительно поцеловал дрожащую, сухую руку.

— Имею честь целовать руку, которая… — начал он было.

— Которая только дрожит, — прошамкала старушка с какою-то горькою усмешкою.

— Нет, которая, ваше сиятельство, заставляла усиленно биться старое сердце такого великого поклонника вашего, как фернейский пустынник.

— О, вы, точно этот льстец, говорите, граф… Да и он, Вольтер, давно уж умер… никому уж больше не льстит…

И старушка закашлялась так беспомощно, что у Хо-мутовой, которая приветствовала ее, навернулись слезы.

— Здравствуй, милая Анета… ты все хорошеешь, — обратилась к ней старушка.

— Благодарю вас, княгиня, — сказала девушка застенчиво.

— Благодари, мой друг, природу и молодость. Потом, оглядев ее с головы до ног, старушка как-то

безнадежно, бессильно махнула рукой.

— Не переживай, мой друг, своей красоты, как мы пережили свою славу, — сказала она с горечью.

— О, нет, нет, княгиня! Вы не пережили вашей славы! — горячо заговорила девушка. — Ваша слава так ярка…

— Да, может быть, — в прошлом веке… Теперь нас забыли, совсем забыли, — говорила старушка, поникнув головой. — Тогда на устах всей Европы были другие имена — Вольтер, Руссо, Екатерина Великая, Фридрих Великий, Потемкин, Суворов и… жалкая ныне старушка княгиня Дашкова. А теперь у всех на устах один Наполеон…

— Да Сила Богатырев, ваше сиятельство, — подсказал Козлов, тоже прикладываясь к историческим мощам.

— А это ты, повеса, верно сказал: Наполеон и… Сила Богатырев.

И историческая женщина опять беспомощно закашлялась, выставляя то тому, то другому свою сухую, дрожащую руку для прикладыванъя.

— Но мы надеемся, ваше сиятельство, в скором времени насладиться чтением ваших личных признаний и воспоминаний из вашей славной и богатой событиями жизни, — заискивающе сказал Хомутов.

— Нет, не надейтесь, любезный генерал, — резко отрезала старушка.

— Почему же так, княгиня?

— А потому, что я сама не буду читать их в печати — в гробу не читают.

— А разве вы намерены, подобно Руссо, познакомить нас с вашею прекрасною душою только после вашей смерти?

— А хоть бы и так.

— О, так я желаю никогда лучше не читать ваших признаний…

— Любезно, любезно, граф… хоть бы и не Силе Богатыреву…

И старушка разом впала в забытье.

А подвижная фигура Козлова уже вертелась среди молодежи, рассыпая на все стороны остроты и вызывая дружный, хотя прилично сдержанный смех.

— Вы замечаете у старой мумии прошлого века румянец на исторических ланитах? — говорил он, показывая на княгиню Дашкову, голова которой тряслась от волнения.

— Да, это старческий румянец, — отвечала Хому-това.

— Нет, кузина, это не румянец, а кровь.

— Как кровь? Что вы говорите глупости?

— Не глупости, милая кузина, а кровь, — и притом кровь свиная, кровь невинных свиней…

— Перестаньте же говорить вздор!

— Не вздор, кузина, а историческую правду. Если б здесь был Карамзин, он бы подтвердил мои слова архивными актами… Да что нам далеко ходить! У меня архивные акты в кармане.

И он вынул из кармана записную книжку.

— Вот документ… я привез его из Петербурга. Он ходит там по рукам.