Даниил Мордовцев - Гроза двенадцатого года (сборник)

— Да растолкуй ты мне, милый человек, что это за цолдники такие и где ты их видишь тут?

Ямщик даже оборачивается к седокам и показывает им свое улыбающееся, недоумевающее лицо, загорелое, словно дубленый полушубок и почти без профиля.

— Да вон, барин, приглядись ты к земле-то — так на четверть, на две от земли — так, вон там кубыть что перебегает, двигаютца — дух не дух, дымок не дымок, рода не вода…

И бакалавр увидел наконец „полдники“ — явление слишком хорошо известное всем, кто жил на юге, особенно в степных местах: это — движение раскаленного, разреженного воздуха, замечаемое над трубой самовара, сильно накаленной углями, не дающими дыма. | — А что, барин, — заговорил вдруг ямщик, снова обращая к седокам свое беспрофильное, добродушное лицо: — сказывают, француз замирился?

— Да, замирился.

— Так… А где же он теперь жить будет? — В море?

— Как в море?

— Да в воде, сказать бы, в море.; — Да разве он рыба?

— Не то рыба, не то, сказать бы, человек… Фараон, сказывают.

— Какой фараон?

— Да тот, что по морю по Черному гнался за казаками за донскими, а у казаков, значит, была на корабле Иверска Богородица… Как махнут это казаки Иверской он, фараон-то, и стал потопать… А Бог и говорит: „Будь ты, грит, фараон, человек-рыба и живи ты, грить, в море“… С той поры и живет он в море… А как буре быть, так он это выскакивает из воды; выскочит да в ладоши заплещет, да закричит: „Фараон! фараон!“ — да опять в море… Ну, буря и подымется…

— Уж это тебе не странница ли рассказывала? — спрашивает, переглядываясь с Иришей, бакалавр.

— Нет, барин, не странница, а солдат оттудова с офицером, с Денис Васильичем Давыдовым, приехал — это барин наш… Так этот солдат сам сказывал, что видал ев о.

— Кого видал?

— Самово фараона, что французом назвался.

— Ну где ж он его видал? Любопытно.

— А в воде… как он к царю нашему из воды выходил.

— И солдат говорит, что видал его в воде?

— В воде, точно… Это царь наш на корабле едет с енералами, выехал на середину моря, заиграл в трубу золотую, а он и вышел из моря и дал замиренье.

— Какой же он из себя?

— Махонький, говорит — не то чтобы как человек, а до пояса человек, а там рыба, сказать бы… Вот с им и воюй!

— Да, точно… трудно с таким воевать.

— Чево не трудно! Ты к ему, а он в воду — и по-иинай, как звали!

— Удивительно!

— Чево не удивительно!.. Но-но! боговы!

Мерзляков взглянул на Иришу. Та сидела, вся раскрасневшаяся от жару и, видимо, сдерживавшаяся, чтобы не расхохотаться. Но при взгляде на дядю, который как-то отчаянно развел руками, она наконец покатилась со смеху. Ямщик, не зная, чему смеется барышня, только осклабился и передвинул свой гречушник справа налево, чтоб почесать в затылке.

— Вот и толкуй с ними! — разводя руками, говорил бакалавр: там француз беспятый и без тени и в зеркале его не видать, а тут фараоны в море да „мухова кума“.

— Ах, дядечка! да вот и мы верим в купидонов да в амуров…

— Да это, мой друг, другое дело — мы знаем, что это такое…

В это время в стороне от дороги, на безоблачной синеве горизонта, вырисовалось одинокое развесистое дерево. Кругом — голая, немножко возвышенная равнина.

— А вон, дядя, ваш дуб, — сказала Ириша, показывая на одинокое дерево.

— Да, да, точно он… Он мне дал мысль написать „Среди долины ровныя“…

— Ах, дядечка, какой вы умный!.. — И девушка тихо запела: „Один-один, бедняжечка, как рекрут на часах…“

— А скоро, барин, некрутов будут брать? — отозвался ямщик, услыхав слово „рекрут“.

— Не знаю, брат.

— А поди, скоро… на ево, на фараонтия на проклятого… Вот я те, мухова кума!

Ириша не вытерпела и спросила:

— Да кого это ты муховой кумой называешь? а?

— Я-то?

— Да, — кого?

— Да это у меня, барышня, поговорочка такая — мухова кума да мухова кума…

Жар не спадал, хотя солнце начало уже склоняться к западу; все косвеннее и косвеннее становились его лучи, и длиннее становилась тень от кибитки, от ямщика, от лошадей, и в особенности от дуги. Лошади притомились. Ириша, глядя на тень от своей колесницы и перебегая мыслью от предмета к предмету, погрузилась в какое-то полудремотное состояние. И там, в глубине молодой памяти, одни перебегающие тени, то светлые, то менее светлые — и тут тени, бегущие рядом с ними по левую сторону дороги: вместо колес — какие-то длинные, вертящиеся фигуры, которые словно плывут по траве, по зеленой ржи, по кустам… Вместо лошадиных ног — множество длинных, неправильно движущихся палок. Тень от дуги перебегает с пригорка на пригорок… Колокольчик звякает тоже как-то странно: точно и он задумывается, забывается, а потом вскрикнет, проснувшись, и опять звякает полусонно, вяло, неровно… Бакалавр дремлет, покачиваясь то назад, то вперед… Ямщик затянул было:

„Что ты тра- что ты, тра- что ты, тра-а-вынька!

Ох, и что ты, траавынька — мура- ты мура — тымураа…“

— Но-но, боговы!

„Ты мура — ты мура — ты мурааа-вьшька…“

— А что, барин, нам пора бы покормить…

— Что?.. что ты говоришь? — изумляется бакалавр.

— Покормить бы, говорю… Полпутины сделали. А тамотко вон и пойло есть, холодок под елками.

— Ладно.

— Ах, дядечка, как это хорошо! И по траве бегать можно, и цветов нарвать, — обрадовалась Ириша.

— Ну, и закусить бы, Ириней, не мешало: в дороге оно естся.

— Хорошо, дядечка, и закусим… И я проголодалась. Ямщик свернул с дороги к зеленевшему у небольшой ложбины леску. Лошади прибодрились, подняли головы — г- и они поняли, что их ждет что-то хорошее.

Подъехали к леску, остановились. Ириша первая выскочила из кибитки и подбежала к лошадям.

— Ах, бедненькие, как вы измучились… Ну, вот теперь отдохнете, напьетесь, покушаете, — говорила она, ласково обращаясь к лошадям.

— Ну! мухова кума! стой — воду увидала.

А из-под корня старой ели действительно журчала вода. Ириша бросилась к роднику и припала на колени. Расстегнув рукава ситцевого серенького платья, она опустила руки в холодную, родниковую воду. Ах, как хорошо! какая холодная, чистая вода! Потом, зачерпывая в ладони эту воду, она начала пить, похваливая:

— Ах, дядечка! какая вкусная вода… такой и в Москве нет… — Затем начала обливать водой лицо, голову… — Ну, вот теперь совсем не жарко.

Мерзляков тоже вылез из кибитки и, разминая усталые от сидения члены, радостно осматривался. Эта картина разом перенесла его в детство, в то золотое времечко, когда он „на долгих“ ездил из училища домой на вакации. Так же останавливались у ручьев, родников и речек, так же кормили лошадей, лежали на траве, купались в речках, собирали птичьи яички, ловили ящерец… О, золотое детство, окрашивающее своими чудными красками всю последующую, часто горькую, беспросветную жизнь человека!