Юзеф Крашевский - Хата за околицей

— Красно ты баешь!.. Да к нам-то отчего не хочешь идти? Ну, скажи, отчего? Уж не боишься ли ты Солодухи? Вот, попробуй она только обидеть тебя — так ей кожу вздую, что ручки твои целовать станет.

— Да я никого не боюсь, — перебила девушка.

— Так что же мешает тебе жить у нас?

Маруся колебалась, слезы навернулись у нее на глазах.

— Дедушка, неужто ты не понимаешь меня? Может быть, это и глупо, и смешно, а… таиться пред тобой нечего… избенку ни за что не брошу, не могу. Ты слышал, дедушка, как трудился над ней тятенька, а сколько мы с матушкой перенесли тут горя!.. Я здесь родилась, она умерла… Эх, нет, не пойду, не могу расстаться с избою, до смерти тут доживу.

— Ну, делай, что хочешь, — с волнением произнес нищий. — Бог с тобой, только помни, коли придется плохо, приходи к нам, на печи в избе Солодухи всегда найдется для тебя место, а в моей суме кусок хлеба. Только не горюй, не убивайся попусту. Сохрани тебя Бог. Туда, на могилу тебе что ходить… плачем ни себе, ни матери не поможешь… ты, дитя, не знаешь еще, что значат слезы да горе!.. Молись в избе, Бог и там услышит твою молитву… Пряди, будь в своей избе хозяйкой… Да мне все сдается, что это ненадолго, трудненько, трудненько, моя рыбочка, жить так-то, одной-одинехонькой. Вот я, чего бы не отдал, чтоб хоть раз увидеть человека…

Говоря это, дед поднялся с места, снял суму с плеч и высыпал на скамью весь запас хлеба, собранный на последней ярмарке.

— Вот тебе на обзаведение, — сказал он угрюмо, — по руке и милостыня, будь здорова, голубушка!.. Помоги ей, Господи! — проворчал старик, подходя к двери.

Ратай вышел, в проводнике он теперь не нуждался: смело перешагнул через порог, даже не задев головой косяка, и двинулся вперед ровным, верным шагом.

"Все они такие упрямые, — ворчал Ратай, направляясь к селению, — дитя от земли не видать, сирота, а поди ты! Судит, рядит не хуже нас старых! Родилась уж такая. Все они такие. Мотруна с горя покончилась, а все-таки пошла за цыгана, даром что старый проклинал… Вот и эта такая же будет!.."

Старик вдруг остановился.

— А что! — воскликнул он почти вслух. — Не сходить ли к Максиму и Филиппу? Авось, что-нибудь и будет. Собаками не затравят. Попробую.

По дороге к избе Максима лежала корчма, которой Ратай не мог миновать, и в этот раз, несмотря на важные соображения, занимавшие его, он завернул в корчму, вынул последних два гроша, выпил косушку, после этого он смелее и решительнее двинулся к Лепюкам.

В избе было и душно, и тесно, но братья все еще жили вместе, потому что у пана пустопорожних мест не было и прибавить земли не было возможности.

Плохо шли дела Максима и Филиппа, послал Господь детей и вместе несколько неурожайных годов, жены ссорились у печки, дрались в хлевах, ругались на дворе, а приходилось идти на барщину, так высылали друг друга, дело не раз доходило до схватки, тогда мужья вступались за жен и оканчивали брань взаимной потасовкой. Дух раздора поселился в избе и разжигал в них страсть к междоусобным браням.

Один полагался на другого, и никто ничего не делал, братья беднели и проклинали судьбу. Трудно было узнать богатый, опрятный двор старого Лепюка, его чистенькую, веселую избу. Все теперь пришло в запустение, следы беспечности и лени на каждом шагу оскорбляли глаз своим безобразием. Штукатурка осунулась, на крыше солома сгнила, все было в этой избе и шатко, и валко, и на сторону. А прежде цвело тут хозяйство, и все свидетельствовало о зажиточности хозяина. Теперь у братьев осталась пара волов, и каких волов! Один худой старик, другой, хотя молодой, но уже хворый, стыдно было на такой паре и показаться в поле.

Приходила весна, в закромах не оставалось ни зернышка, братья принуждены были брать взаймы у соседей и отдавать после с процентом. Беда поселилась в избе, но никто не хотел признаться, что первый открыл для нее двери. Максим сваливал вину на Филиппа, Филипп на Максима, их жены подражали мужьям и постоянно ссорились.

В деревне все знают, что делается у соседей, знал и Ратай, как живут Мотрунины братья, однако же их положение не расстроило его планов: братья были во сто раз состоятельнее сироты и могли помочь ей.

Тут выдался такой день, что старик нашел всех дома. Максим наколачивал обручи на рассыпавшуюся бочку, Филипп, собираясь в лес, опоражнивал миску с борщом, а жены, стоя в противоположных углах, вели жаркую перестрелку. Мужья, привыкшие к подобным сценам, равнодушно посматривали на них и только по временам почесывали затылок.

Когда дед, сопровождаемый лаем собак, явился в дверях, все обратили на него внимание.

— Э! Бог подаст, дедушка, — закричал Максим, думая предупредить докучную просьбу нищего. — Ступай подальше, у нас у самих нет хлеба!

— Да разве я за милостынею пришел к вам? — крикнул старик обиженным тоном. — Не бойся, не попрошу хлеба, отдохну маленько.

Максиму сделалось совестно, он покраснел и, стараясь поправить ошибку, сказал:

— Ну, полно браниться, дедушка. Садись, отдохни!

— Спасибо, голубчик. — И, забыв оскорбление, старик уселся на скамью и насторожил уши, он прислушивался к малейшему шелесту, стараясь определить, сколько человек было в избе, потом, тяжело вздохнув, начал:

— А слышали ли вы, какое досталось мне наследство?

— Какое наследство? — спросили в один голос братья.

— Да после вашей сестры, Мотруны.

Братья онемели от удивления, старик медленно продолжал:

— Вот я всю жизнь горевал, что детей Бог не дал, Господь услышал мои грешные молитвы и утешил меня на старости лет, послал дитя, да какое дитя! Умницу такую, что хоть кому покажи, не стыдно будет. Мотруна отдала свою дочку на мои руки.

— А? — отозвались братья.

— Славная будет девка, только упряма больно, как и все вы. Я было и обрадовался, старый дурак, что в избе моей заболтает дитя, да не тут-то было, иди, говорю, ко мне жить — так и руками и ногами уперлась: не хочу, говорит, ни за что! Как я ни уговаривал, осталась одна-одинехонька в своей мазанке. Ведь это чудо, а не девка! Молоко на губах не обсохло, а уж сама хозяйничает.

Хозяева и хозяйки переглянулись и пожали плечами, наконец любопытство развязало их языки.

— Что ты говоришь, дедушка? — произнес Филипп. — Ведь она еще маленькая, дитя!

— Так, дитя, да ничуть не похоже на ваших. Что ваши? И за порог сами не выйдут, и есть сами не умеют — дай им ложку, миску, да еще и рот открой…

— Да будь оно золотое, — медленно сказал Максим, — все же пропадет, как собака на ярмарке. Цыган пропал, как собака, Мотруна умерла с голоду, и эта того же дождется.

— Полно, Максим, — перебил Ратай, — будто она виновата, что другие нагрешили? Кто согрешил, тот и наказан.

— Да скажи на милость, дедушка, — отозвалась жена Максима, — что она думает? Что станет делать?