Юзеф Крашевский - Калиш (Погробовец)

Силезец вскоре опустил глаза. Долго молчали оба.

— Осилили вы меня, — наконец промолвил Пшемыслав, — изменой и пленом; берите же землю, которая вам счастья не даст…

— Иначе… иначе быть… не могло, — ответил, заикаясь Пробус. — Простите меня.

Ему было стыдно, не умел оправдаться.

— Позвольте мне отсюда уйти, — прибавил польский князь, — мириться лишнее. Не по-братски поступили вы со мной, не может мое сердце чувствовать к вам расположение.

— Я вас не пощадил, — шепнул Генрих, — но и моих близких постигла такая же судьба.

Посмотрели друг на друга: Пшемко холодно и презрительно, Генрих слегка испуганно.

— Этой земли, что вы так жадно добивались, — прибавил князь, — некому даже оставить в наследство.

Издали поклонились друг другу.

Пшемко сейчас же сел на коня; окружили его освобожденные дворяне, а Заремба поспешил разузнать у знакомых, что творится в замке.

Ему сообщили, что Орха где-то пропала, а Мина устроилась при княгине, больной и несчастной.

Услышав это, Заремба сжал губы и, не говоря ни слова, ехал в Познань в таком угрюмом настроении, что никто не решался к нему подойти.

Когда Люкерде сообщили, что князь вернулся, она, казалось, не поняла и не вышла к нему навстречу. Слыхала или нет, трудно было заметить по ее лицу.

Бертоха, которая пришла сообщить ей об этом с гримасой, не могла понять, почему она не покраснела, не побледнела.

Не дрогнув, не подняв голову, сидела молчаливая и каменная.

Во дворе Мина шумно приветствовала князя, бросившего ей равнодушную полуулыбку.

Поздоровавшись с воеводой и епископом, Пшемко пошел к жене.

Она сидела за прялкой, бездействуя. Увидев его, встала медленно и держала себя не как жена, а как служанка.

Князь, молча взглянув на нее, испугался этого привидения, так изменившегося, что в нем ничего уже почти не осталось от Люкерды. Остатки молодости исчезли; это было существо, претворенное в бесчувственную статую.

Когда она медленно подняла покрасневшие глаза, взгляд ее проник ему в душу. В нем не было упреков, жалоб, но так смотрела сама смерть.

Испугался он этого живого трупа.

Поодаль сторожила Бертоха, любопытствуя, как пройдет первое свидание. Она не понимала, что случилось. Видела, что она застыла, а он с каким-то отвращением вышел из комнаты.

Подозвал кивком немку, поджидавшую его.

— Что вы с ней сделали? — спросил он.

— Мы? Мы? — живо размахивая руками, вскричала Бертоха. — Мы? Она сама, не мы, виновата! Глаза выплачет за этой старой колдуньей, пьяницей, которая девалась неизвестно куда…

Пшемко строго взглянул, Бертоха покраснела и, не ожидая вопросов, стала клясться.

— Мы? Мы ни в чем не виноваты! Старуха куда-то ушла, пропала!

Князь уже не слушал.

Вечером пошел к Мине, но дважды возвращался с пути. Шел, тянула его привычка, но чувствовал отвращение и страх. Наконец не устоял перед искушением, быстро вошел к ней, но не так, как всегда, поздоровался: от него веяло холодом и равнодушием.

Мина подошла к нему развязно, как всегда, но он отталкивал ее какой-то гордостью, родившейся в плену. Другой стал человек, постарел.

Не в состоянии его тронуть, немка стала плакать, но и слезы не подействовали. Думал о другом, наконец раздраженный слезами, рассердился и собрался уходить, но Мина удержала его объятиями.

Нежность на него не подействовала; он смотрел строго и, хотя остался, но сидел, нахмурившись.

Это был уже не прежний страстный Пшемко; кокетство, слезы, гнев переносил пренебрежительно.

Когда, недолго посидев, ушел, Мина закрыла глаза руками; она была в отчаянии.

— Она, проклятая княгиня, всему виной! — закричала. — Он ее жалеет! Пока она жива, конца не будет.

Со сжатыми кулаками она бросилась на кровать.

Пшемыслав как ненадолго почувствовал жалость к жене, явная болезнь которой вызывала в нем отвращение, так тем менее поддался приставаниям прежней любовницы. Другими мыслями была полна его голова и волновалась грудь. Он смотрел выше и дальше города, в котором жил, в котором ему стало тесно.

Он нуждался в советах людей, которые бы его поняли и поддержали. Воевода Вениамин, каштелян Томислав говорили ему об этом кусочке Польши, которая принадлежала ему; плен у Генриха, а может быть, жадное желание вроцлавского князя владеть большими землями научили его желать большего, смотреть дальше.

Не было с кем поделиться мыслями…

Это беспокойное состояние души, которой везде было тесно и душно, которая нуждалась в откровении, в союзниках, в советах, помощи, уже на другой день погнало его из дома.

Ехал почти бесцельно, лишь с несколькими сопровождающими, не чая, что ответить на вопросы, куда лежит путь. Охота его не прельщала, обычное общество тяготило; скучал по покойному дяде, который один только понял бы его и утешил.

Ксендз Теодорик как духовное лицо заботившийся о нем, в беспокойстве наблюдал это состояние князя, не в состоянии раскрыть причину. Боялся, не попал ли в немилость. Нерешительно предложил сопровождать князя.

Пшемко кратко отказал.

За стенами замка встретил канцлера Викентия, познанского настоятеля. Это был тихий священник, не надоедливый придворный, как Теодорик, а молчаливый, рассудительный, живущий больше с книгами, чем с людьми. Шел в замок с требником в руках.

Пшемко, только что отказавший Теодорику, задержал его.

— Батюшка Викентий, — промолвил, — вы хороший священник. Если вы не устали, сядьте на смирную лошадь и поедем со мной. В поле человек свободнее разговаривает, а я долго сидел в стенах, и они мне надоели. Тяжко мне на сердце. Мой духовник слишком покладистый, слишком поддакивающий; вы мне скажете правду, я в ней нуждаюсь.

Ксендз Викентий, хотя и пользовался доверием своего господина, но особенным вниманием избалован не был, и удивился очень. Он возвращался домой и ни в какое путешествие не собирался, но, выслушав приказание, поскорее заявил о своей готовности отправиться в путь.

Князь жестом велел подать лошадь. Придворные поехали несколько позади. Пшемко с ксендзом поехали рядом. Лицо князя носило следы печали и усталости.

Выехали в поле на ту историческую дорогу, какую некогда проложили в эпоху Храброго, когда император Оттон совершал паломничество в Гнезно.

Князь повернулся к молчавшему спутнику.

— Батюшка, — сказал он, — выслушайте меня, я вам откроюсь, как на духу. Душа жаждет. Тюрьма, это величайшее из человеческих мучений, имеет и светлые стороны: она сеет в нас мысли, которые, возможно, что и не явились бы среди бурной жизни. Я испытал это на себе. Из плена я вернулся другим человеком.

Тяжело вздохнул он.

— Пока был жив мой дядя, я мог ему довериться; теперь у меня нет никого, а я нуждаюсь в совете и поддержке. Так, как у нас теперь, дольше продолжаться не может. Посмотрите, что творится с тех пор, как Кривоуст разделил свои земли на уделы, когда мы потеряли корону Оттона. Земля распалась на кусочки, а бранденбуржцы, чехи, империя, всякие союзы, все хватаются за них цепкими когтями. Гибнем, батюшка, гибнем!