Юзеф Крашевский - Калиш (Погробовец)

Его глаза сверкали, словно она была уже у него на голове.

— Поедешь в Рим? — спросил молчавшего канцлера.

— Исполню ваше приказание, — ответил холодно ксендз, — хотя той веры, какую дал вам Господь, у меня нет! Делайте со мной, что хотите! Позвольте, однако, напомнить вам, что ваш духовник, ксендз Теодорик, годится лучше. Ему известна заграница, он проворнее и хитрее меня.

— Это верно, — возразил Пшемыслав, — но мне нужен муж чести, муж стойкий, а он слишком мягкий и уступчивый человек. Видишь, я ему раскрываю свою душу в других случаях, а теперь не захотел довериться. Мне нужна ваша прямота. Поедете вы, или никто не поедет. Недаром Господь поставил вас сегодня на моем пути.

Ксендз Викентий, на которого все это неожиданно и странно свалилось, смущался. Ему хотелось, как и всякому члену духовенства, повидать апостольскую столицу, выполнить столь важное посольство, но опасался, что не сумеет.

— Если это возможно, — прошептал, — возьмите от меня чашу сию, столь заманчивую и в то же время страшную. Выберите более достойного!

— Не знаю такого! Посмотрел на него вызывающе.

— Поезжайте, ксендз Викентий!

— Поеду, — ответил, опустив голову, канцлер.

— Кроме Тылона, от которого получите письмо, — весело и быстро заговорил Пшемко, — никто не должен знать, куда и по какому делу поедете. Пусть думают, что я вас послал в Трир за мощами либо в Кёльн за лекарством для больной жены. Ксендз Теодорик — человек честный, но и он пусть не знает, на чем мы порешили.

Князь на этом остановился. Они успели далеко проехать.

— Вы, батюшка, — сказал Пшемыслав, осадив лошадь, — возвращайтесь одни в Познань. Повторите все, что я сказал, Тылону под печатью исповеди; пусть взаперти готовит письма к папе. Я поеду в Гнезно помолиться у гроба святого Войцеха, дабы Господь вернул прежний блеск поржавевшей короне.

Сказал и, оставив канцлера с одним лишь оруженосцем, сам помчался в направлении к Гнезну.

Канцлер, оставшись один, долго не мог собрать мысли. Это ли был легкомысленный князь, влюбленный в роскошь, каким он его знал до сих пор! Это ли любовник Мины, бросивший ради нее жену, ищущий новых посторонних связей, доверчиво лезущий в сети первому попавшемуся силезцу! Или же новый человек, вдруг ожививший это тело?

Ксендз Викентий вспоминал все, что выслушал, удивлялся и не доверял. Как же завтра: будет ли он настроен так же, или это была лишь вечерняя мечта, о которой он ночью забудет?

Поражало его и мнение князя о духовнике, ксендзе Теодорике. Тихий и серьезный Викентий знал его, как хитрого и пронырливого человека, сумевшего со всеми ладить, но не возбуждавшего ни в ком особого доверия, но мнение князя его поражало. Викентий был уверен, что Теодорик сумел ему понравиться своим раболепием.

Так, раздумывая, полурадуясь посольству и полупугаясь, вернулся он поздно в Познань и сейчас же отправился к ксендзу Тылону.

Стилист Тылон, всю премудрость коего составляли ловко изложенные письма, переписанные на пергаменте, приносившие ему доходы, не очень хитроумный, но большого о себе мнения, не мог изменить князю хотя бы потому уже, что рисковал потерять должность. Поэтому ему можно было доверить тайну.

Когда они очутились вдвоем в квартире Тылона при свете небольшой лампы, наполненной маслом, Тылон, которого поразил такой поздний приход своего начальника, канцлера, немного обеспокоился. По лицу Викентия видно было, что пришел он по важному делу.

— Ваша милость, могли меня позвать к себе, — сказал, спеша к нему, Тылон, — я бы поторопился! Есть что-нибудь экстренное? Надо, верно, приготовить к утру письмо? Хотя ночью глаза уже не так работают, но я готов!

Ксендз Викентий прижал руки к груди; он был взволнован и устал.

— Прежде всего, — сказал он, — посмотрите, нет ли кого за дверью. Я пришел к вам с приказом князя.

Осмотрев двери и переднюю, запершись на задвижки, начал ксендз Викентий рассказывать о своем разговоре с Пшемыславом и о путешествии в Рим.

Хотя Тылон старательно осмотрел квартиру и ручался, что никто не подслушает, однако случилось наоборот.

Заремба, подозревавший и опасавшийся каких-либо шагов против княгини, подглядел и поездку канцлера с князем, и его торопливый приход к ксендзу Тылону по возвращении.

Не постеснявшись, пробрался он к дверям и прижался к ним; ему удалось подслушать, что разговор относился к путешествию в Рим.

Заремба заподозрил, что ксендза Викентия посылают именно за тем, чтобы он добился там развода с княгиней, не имевшей наследника. Это еще более увеличило его любовь и жалость к несчастной и нерасположение к князю. Но что же можно было предпринять? Что он мог поделать? Перепуганный и печальный вернулся он в квартиру, где был Налэнч.

Не рассказывая другу о своих подозрениях, стал, как всегда, рассыпаться в сожалениях над судьбой несчастной княгини.

— Видели вы ведь ее, — говорил. — Душа возмущается, что с ней эти подлые бабы сделали! Словно труп ходит без чувств и жизни!

Налэнч, разделяя чувства друга, добавил, что при дворе громко передают об угрозах Мины, на все готовой, лишь бы избавиться от Люкерды, и жаловавшейся, что та ни жить, ни умереть не может. Потому можно было ожидать преследований, и Заремба стал с увлечением доказывать, что они вдвоем должны защищать бедняжку и оберегать ее.

— Князь к ней равнодушен, даже на нее не смотрит, а Мина готова ее убить.

— А что мы можем сделать против баб? — возразил Налэнч. — Хуже будет, если кто выступит на ее защиту, так как и его, и ее осудят и обвинят.

Заремба, впрочем, не знал, что делать и как защищать, но клялся, что готов голову дать под топор ради княгини.

— Голову дать легче всего, — шепнул Налэнч, — бабы сами постараются, лишь бы стал им поперек.

— Пусть будет, что будет! — воскликнул Заремба.

— А так как мы братья, — докончил спокойным голосом Налэнч, — то, понятно, что как тебе, так и мне.

Поспорили, помирились и обняли друг друга.

— Эх, пропадать, так пропадать! — промолвил Налэнч. — Не так уж сладка жизнь. Бог с ней.

Так, разговаривая, просидели до поздней ночи, а на другой день с утра Заремба похаживал, подглядывая, что творится на половине княгини.

Видел, как Мина носилась в ажитации, как совещалась с Бер-тохой, но подслушать ничего не удалось.

Утром Люкерда, еле двигаясь, поплелась в соседнюю церковь, но по дороге несколько раз отдыхала, так как не хватало дыхания.

Из-под белой, словно траурной вуали (тогда такую надевали на голову) выглядывало бледное, исхудавшее и увядшее лицо.

Заремба, шедший вслед за ней, успел хорошенько заметить все и вернулся в ужасном гневе, проклиная немок и угрожая князю.

Весь день высматривал, не возвращается ли Пшемко, но того не было; он вернулся только на третий день, но сейчас же заперся с Викентием и Тылоном.