Юзеф Крашевский - Два света

Дробицкая уже не скрывала своего неудовольствия, возбужденного наплывом соседей, она то и дело ворчала вполголоса: "Сколько их нанесла нелегкая!.." и на предлагаемые вопросы отвечала им не совсем вежливым тоном. Между тем граф, окончив свою порцию молока, насмешливо глядел на гостей, Пристиан смело подошел к Юлиану и Алексею, сознавая себя достойным сообщества с Карлинским, и самыми смешными гримасами старался внушить высокое понятие о себе, пан Мамерт сидел, надувшись, и наблюдал за гостями, пан Юзефат, забравшись в угол, желал как можно скорее вырваться вон, а Яцек Ултайский для разнообразия покручивал только усы, задумываясь: к кому бы лучше пристать.

Разговор никоим образом не мог завязаться, тот и другой из гостей бормотали какое-нибудь слово, но оно, не быв поддержано, сейчас же упадало на землю.

Юлиан с тайным любопытством всматривался в общество, в котором очутился первый раз в жизни, но заметив, что и сам он служит предметом наблюдения, незаметно простился с Дробицкой и вышел вон.

Алексей проводил его на крыльцо и спросил с печальной улыбкой:

— Теперь скажи, милый Юлиан, разве мои соседи и соучастники доли не стоят зашнурованных кукол, на которых ты жалуешься?

— Ambo meliores! — отвечал Карлинский. — Но здесь по крайней мере виден характер, и у каждого на лбу написано, откуда он вышел и куда стремится.

— О, если бы ты пожил с нами! Почем знать? Вероятно, тебе надоел бы их характер, а может быть, и здесь ты увидел бы комедии, разыгрываемые с притворной искренностью… и, вдобавок, сколько здесь грубости, какая гордость!

— Везде люди как люди! — воскликнул Юлиан. — Впрочем по сегодняшним гостям твоим трудно составить заключение, к какому именно классу общества принадлежат они… Мне думается, что Жербы составляют исключительную колонию оригиналов.

— Скажи лучше, карикатур!

— До свидания в Карлине!

Алексей молчал.

— Повторяю: до свидания в Карлине! — сказал Юлиан. — Не правда ли? Ты приедешь ко мне… без церемонии, точно к брату, мы будем одни… Дай слово, милый Алексей!

— Изволь, если приказываешь, только помни, чтобы и я не представлялся у тебя тем же, чем представились тебе здесь мои соседи… До свидания!

Юлиан вскочил в экипаж, и карета немедленно исчезла от взора любопытных, смотревших на нее изо всех окон гостиной комнаты.

Хотя президент, по просьбе Юлиана и Анны, своим отъездом, по-видимому, и уполномочивал полковницу пробыть несколько времени в Карлине, но в то же время, впрочем, опасаясь, чтобы пан Дельрио мало-помалу не поселился там, через два дня уже опять приехал к племянникам. Полковница в самом деле находилась еще в Карлине и значительно поправилась здоровьем, Гребер возвратился к своим городским пациентам, а между тем пан Дельрио с супругой как будто располагались долгое время гостить здесь. Президент еще на пороге заметил это, даже сморщился, увидев, что полковник почти принимает на себя роль хозяина, и без всякой церемонии выразил удивление, что застал их в Карлине.

— Ах, вы еще здесь! — воскликнул он на пороге. — Это обстоятельство очень огорчает меня, так как заключаю из него, что здоровье пани полковницы не поправилось.

— Напротив, — возразил пан Дельрио, стараясь принять веселую мину, — она здорова, но ее удержали дети.

Полковник сделал особенное ударение на слове: дети, основывая на них право сколько угодно жить в Карлине. Президент не сказал ни слова, кивнул головою и приказал только переносить свои вещи.

— Прекрасно же, — произнес он, спустя минуту, — очень рад, что застал вас здесь, дома мне одному ужасно скучно, а вместе нам будет и лучше, и веселее.

— Вы погостите у нас, дядюшка? — весело спросил Юлиан, целуя его.

— Да, погощу… я сгрустился о вас. Но как поживает Ануся?

При этих словах вошла Анна.

— Здравствуйте, дядюшка… здравствуйте… как я благодарна, что вы не забываете нас!

— Да уж приходится мне помнить о вас, если вы забываете меня. Заманить вас в Загорье трудно: ты каждую минуту беспокоилась бы там об Эмилии, так лучше я сам поживу здесь и порадуюсь на вас…

Полковник сразу понял, что эти слова относились прямо к нему и жене, а потому проворно и очень неловко выбежал из комнаты для сообщения об этом полковнице. Пани Дельрио уже была несколько приготовлена к настоящему ходу дела и не удивилась ни приезду президента, ни его намерению на известное время поселиться в Карлине.

— Значит, мы завтра едем? — сказала она мужу.

— Отчего завтра, cher ange? A если бы мы остались наперекор этому старому волоките, вот бы удружили ему. Ведь он не осмелится выгнать нас, дети не позволят этого…

— Конечно, я осталась бы, если б хотела, но ты знаешь, Виктор, что мне пришлось бы опять поплатиться за это здоровьем… я не имею сил беспрестанно вести подобную борьбу…

Дельрио, не говоря ни слова, пожал плечами, подал жене руку и вместе с нею вышел в салон.

Президент встретил полковницу с самой предупредительной вежливостью, с улыбкой любезника старой школы и с комплиментами, придуманными собственно к теперешним обстоятельствам. Полковница при всей вежливости не умела слишком хорошо владеть собою и была довольно холодна, а полковник до такой степени был расстроен, что уже не чувствовал охоты ни к остротам, ни к шуткам. Дети, со своей стороны, всеми силами старались сблизить между собою этих людей, навеки разделенных непримиримой враждой. Анна ловила на лету каждое острое слово, чтобы усладить и смягчить его каким-нибудь собственным прибавлением. Несмотря на все это, карлинское общество, сколько раз ни собиралось в салоне вместе, всегда выказывало принужденность, холодность и беспокойство и, казалось, только ждало минуты свободы и разлуки друг с другом, всем, не исключая и президента, трудно было долгое время находиться вместе… После короткого разговора все расходились в разные комнаты с чувствами внутренней тяжести и гнета, с проклятиями друг другу или с подавляемыми слезами, дабы вражий глаз не заметил их.

Такие отношения членов родного семейства чрезвычайно огорчали Юлиана и Анну. Правда, они ни разу не высказывали друг другу, как страдают от этого, но часто один взгляд объяснял все, происходившее в их сердце. Анна менее чувствовала каждую острую фразу в разговоре между окружающими родными, потому что, обрекши себя на безграничное самоотвержение, она с восторгом мученицы исполняла свое назначение ангела милосердия, мира и утешения, но более слабый и более ценивший спокойствие Юлиан чрезмерно огорчался отношениями родных и должен был все это в то же время таить в глубине сердца.

Описывая жителей Карлина, мы не упомянули еще об одном существе, по-видимому, занимавшем там небольшое место, но в ежедневной жизни Юлиана и Анны игравшем весьма важную роль. В том году, когда родилась Анна, эконом одного из карлинских фольварков женился на горничной жены Хорунжича. Супруги жили очень короткое время: бедная мать, родив дочь, тотчас умерла, а через несколько месяцев умер и отец, страстно любивший жену свою. Карлинские из сострадания взяли ребенка в свой дом и занялись его воспитанием. Они вовсе не думали много заботиться о сироте и воспитывали ее так, как поступают с воспитанницами подобного рода, предоставляя их с самого детства прихотям всех слуг, пока наконец они сами не добьются более независимой службы. И, может быть, маленькая Аполлония осталась бы в совершенном пренебрежении, если бы чрезвычайная живость, быстрота ума, хорошенькое личико и невыразимая кротость характера не сделали ее в молодых еще летах любимицей пана и пани. Господа любовались хорошенькой Полей — так сократили ее имя домашние, позволяли ей играть с Анной, которая также всей душой привязалась к ней, и сиротка в скором времени перешла из девичьей в барские комнаты, а когда наступило время воспитания хозяйской дочери, Поля, являясь неразлучной ее подругой, получила прекрасное образование и узнала столько же, а может быть, и больше, чем первая.