Юзеф Крашевский - Остап Бондарчук

— А, — добавил граф, топая ногой, — не притворяйся, ты знаешь хорошо. Речь идет об Остапе, из которого хотели сделать барина, чтобы он когда-нибудь отблагодарил нас, как Гонта-Потоцких. Но из этого ничего не будет.

— Милый папа, — спросила Мизя, — что ты думаешь предпринять с Остапом? Маменька, умирая, препоручила его мне, я его покровительница. Меня он еще более интересует, и я хочу знать, что ты с ним сделаешь.

— Я тебе расскажу, — произнес Альфред. — Присланный ко мне управляющий принес ему приказание, чтобы он завтра рано ехал в жидовской фураманке в Белую Гору, где должен заменить фельдшера Мошку, с жалованьем в сто золотых в год, квартира ему будет отведена в одной из крестьянских изб.

— Откуда вышел, туда пусть и возвратится, — сказал граф.

— Вот это любопытно! — воскликнула Мизя. — Разве он виноват, что вышел из своего положения? Мы же этому виной, мы и обязаны им заняться.

— Ввести его в первобытное состояние, — сказал отец. — Прошу тебя, дорогая Мизя, не мешайся в мои распоряжения и не учи меня, что я должен делать.

— Это твое последнее слово, папа? — спросила смело Мизя.

— Кажется, на этот раз последнее.

— Я еду с Евстафием в Белую Гору, — перебил Альфред, — я тоже учился медицине, мы оба будем при лазарете.

— Вы, милостивый государь, учились медицине? — закричал изменившимся голосом граф. — Вы, милостивый государь, обучались медицине? Ты? Этого быть не может! — повторял он, все более и более бледнея и меняясь в лице. — Медицине? Ты, граф, предки которого…

— Учились воевать и наносить раны, а я лечить их, — холодно отвечал Альфред.

— Альфред, этого быть не может! — вскричал, подскочив к нему, граф.

— Совершенная правда, дядя, я не только обучался медицине, но могу даже быть отличным шорником.

Граф окончательно остолбенел, Мизя, несмотря на беспокойство, которое ей причиняла эта сцена, при виде ужаса отца не могла удержаться от смеха. Изменившиеся черты лица и вытянутая физиономия графа свидетельствовали, как горько было для него признание Альфреда.

— Заклинаю тебя общим нашим именем, всем великим, благородным и святым, не говори об этом, не повторяй этого никому! Это просто сумасшествие!

Альфред молчал, счастливая мысль мелькнула вдруг в его голове.

— Если ты дашь отпускную Остапу, то я буду молчать, — сказал он.

Граф бросился в кресло, отирая пот с лица и не говоря ни слова.

— Тебе небезызвестно, — отозвался он после минутного молчания, — что я дал обещание умирающему брату быть твоим опекуном, предохранять тебя во всем и стараться поддержать тобою старинную знаменитость и значение нашего рода. Не утаю тоже от тебя, что имел мысль, думал… что может быть… что если… (Тут он начал заикаться. Мизя прервала его.)

— Ты хочешь верно сказать, папа, что назначал меня Альфреду?

— Не назначал, но думал, надеялся…

— Не умею выразить моей благодарности, — возразил Альфред, — но о таком счастье я желал бы спросить саму Михалину. От нее лично я хочу получить согласие, не иначе.

Мизя поблагодарила его взглядом, граф продолжал:

— После твоего признания, мысль моя совершенно уничтожается, и союз, мною предположенный, становится невозможным. Мы уж чересчур расходимся в наших понятиях о будущем, о людях, о вещах, ты уже слишком по-своему разумеешь свет. Не будем более и думать об этом. Отпускаю на волю твоего приятеля цирюльника и предоставлять тебе полную свободу заниматься медициной и шорничеством, но с этой минуты все связи между нами навсегда прекращаются.

Альфред холодно поклонился, Мизя молчала, граф не мог еще перевести дух.

— Покоряюсь и согласен на все твои условия, дядя, получив полную, справедливую и формальную уступку этого человека. Что же касается до давнишних проектов, то осуществление их, как мне кажется, более всего зависит от самой Мизи.

— Мизя не имеет ни малейшего права! — воскликнул граф.

— Ты так думаешь, папа?

— Прошу тебя, Мизя…

— Предупреждаю тебя, папа, что я завтра отправляюсь к тетке, там, по крайней мере, буду иметь право видеть, кого желаю. Прощай, папа, желаю тебе доброй ночи!

И, не дождавшись ответа, она живо взяла руку Альфреда, повернулась и вышла. Альфред издали поклонился дяде.

Было уже около полуночи, старый граф, погруженный в размышления, сидел еще за столом, задумавшись, и не ложился. Что происходило в его душе, не беремся описывать. Каждую минуту вырывались у него восклицания: "Медик! Шорник! C'est distingue! C'est jolie! A! Шорник Parfait! Но он, может быть, лжет! Он, конечно, лжет!"

Между тем Альфред быстро вбежал в свои комнаты и приказал укладываться.

— Ты отпущен на волю, — сказал он Евстафию, — и едешь сейчас же, не дожидаясь утра.

— Я не могу ехать.

— Но я имею слово дяди, ты свободен, должен ехать со мной.

— Говорил я тебе, Альфред…

— Ничего не слушаю, все, что ты хочешь сказать, передашь мне позже. Теперь поедем вместе в Скалу.

— Но я… — прервал еще раз Евстафий.

— Заклинаю тебя всем на свете, едем!

Отданные приказания исполнены были с необыкновенной поспешностью, коляска в минуту была уложена, заложена, и месяц не начал еще заходить, как Альфред уже выехал, посадив с собою почти насильно Евстафия.

Мизя с равным нетерпением приказала людям своим готовиться к дороге, имея твердое намерение отправиться к тетке. Поместья графа, Альфреда и тетки Христины находились в соседстве. Некогда они составляли одно большое целое, разделенное теперь на три части, они занимали довольно значительное пространство, большая часть принадлежала графу, меньшая — Альфреду, который получил только Скалу с несколькими прилегавшими к ней хуторами. Тетка Михалины, сестра графа, отличавшаяся когда-то необыкновенной красотой и славившаяся на Волыни остроумием, прелестью и гостеприимством своим, овдовела уже несколько лет и теперь жила в Сурове с дочерью, тоже уже вдовою.

Влияние тетки на Мизю было так велико, что оно-то и сделало ее такой, какой она была. Женщина поразительной красоты, богатая, она провела одну часть своей жизни во Франции, другую — в краю, где привыкла к знакам постоянной покорности, к уважению, похвалам, она не понимала, что значит подчиниться чьей-нибудь воле или быть кому-нибудь послушной. Начитавшись книг восемнадцатого столетия и новейших авторов, она целую жизнь подчинялась только собственной своей воле и доказывала, что женщина имеет такое же право на все, какое дано каждому человеку. Не рассчитывая ни на силы, ни на собственные дарования, она беспрерывно говорила о равенстве прав женщины и мужчины, об уничтожении зависимости, в которую поставили женщину мужчины. Такими суждениями она напитала сперва свою дочь, а потом Михалину, которая очень легко ей поддалась: она состарилась, но нимало не изменилась и осталась верна своим убеждениям. Вдовье положение, доставляя ей полную независимость, вероятно, способствовало ее большому упорству в этих убеждениях.