Павел Загребельный - Смерть в Киеве

- К князю!

- На Ярославов двор!

- Где Долгая Рука?!

- Почему не идет к люду?

- Где наш хлеб?

- Где мясо?

- Детишки умирают!

- Все погибнем!

- Где же князь?

- Покинул люд!

- К князю!

- К Юрию!

И произошло почти так, как тогда, когда бежали убивать князя Игоря. Кто-то кинулся первым, кто-то хотел его догнать, еще кто-то хотел отстать, - так выплеснулись с вечевой площади и покатились к Ярославову двору, заполнили его до отказа, задыхались в тесноте, неистовствовали от крика, еще больше разжигая себя этим криком.

Набрякшие кровью лица. Неистовые взгляды. Лица, искаженные яростным криком. Никто не хочет слушать. Все кричат, размахивают руками. Рев. Толчея. Но чем больше люди вопят, тем меньше слышно. Каждый бьет себя собственным криком. Чем-то они напоминают немых. Тут можно услышать лишь безмолвных. Эти не поддались общей ярости. Сохранили спокойствие. Их молчание должно было стать красноречивее всяких криков. Сначала затерянные и утонувшие в неистовости крика, потом выделились отдельными островками спокойствия и рассудительности. Затем нашли друг друга. Пробирались сквозь клокочущую толпу с каменным упорством. Возможно, они стискивали зубы. Возможно, их охватывало отчаяние. Возможно, они страдали от бессилия. Об этом никто не ведал. Охваченные напрасным криком, люди их не замечали. Зачем нам нужны спокойные? Кто молчит, тот не наш! Он не с нами. Его здесь нет. Потому что здесь мы, и только мы! Но никому еще не удавалось криком вырастить хотя бы колосок ржи. Добыть горсть соли тоже не удавалось криком. Одинокие в своем молчании помнили об этом твердо. Не забывали они также и о том, что человеку иногда нужно или приходится выкричаться. Когда радость. И когда боль. И когда ненависть. И когда бессилие. И когда избыток силы. И когда человек что-то находит. И когда что-то теряет. И когда... Причин - бесчисленное множество. Кричать легче, нежели молчать. И намного проще. В особенности же если попадешь в такую вот разъяренную толпу. И они с немым упорством пробирались сквозь сплошной крик, чтобы найти друг друга. Догадывались ли они о том, что они не одиноки? Верили ли, что ищут не напрасно? Были уверены в этом, ибо уже почувствовали перед этим силу единения. Начинали все, держась плечом к плечу. Их было немного, но они были твердо уверены в себе. Когда же собрали вокруг себя множество люда, они очутились вдали друг от друга. Разбросанные, разметанные, затерянные, утонувшие в толпе бесследно. Теперь должны были снова собраться. Это напоминало пробивание сквозь водную стену. Они прорывались сквозь ревущие воды. Их молчаливость сначала не принималась во внимание. Затем она казалась смешной. Потом стала подозрительной. Их никто не узнавал. И не знал. Кто не кричит, тот не наш. Чужой. Такого не потерпим. Молчаливые не спорили. Были согласны. Им - делать свое. Быть может, они единственные знали, что должны делать. Потому что в крике человек часто забывает, ради чего он кричит. Вся сила уходит в крик, и ничего больше не остается. Хотя что такое сила? Она снова появится, когда это будет нужно. Вот люди дали себе волю - кричали изо всех сил, махнув в конце концов на тех загадочных и подозрительных. Проталкиваются куда-то - ну и пусть. Пробиваются - на здоровье. У них какая-то потребность? У каждого своя потребность. Еще вчера их узнавали всюду и все. Еще и сегодня. Пока не начался крик. В клокоте утонуло все. Память тоже. Теперь каждый решил во что бы то ни стало пересилить голосом если не всех, то по крайней мере ближайших и кричал так, что глаза на лоб лезли. Казалось, это длится целую вечность. На самом же деле исчислялось это несколькими мгновениями. Это напоминало раскаты грома, вспышки пожара, удар воды, которая прорывает плотину. И те, кто молчал, нашли друг друга и нелегко, и не сразу. И снова объединились. И их молчание стало громче яростнейших восклицаний. Неистовство вдруг сменилось озабоченностью. Потому что те, объединившись, пошли куда-то, и получалось, что ведут за собой всех. Молча, но за собою. Другого пути не было. Да и какой путь, если ты перед этим торчал на месте и пытался криком чего-то достичь. А молчаливые спокойно действовали, и им все поверили. Как, кстати, верили и до этого. Теперь появилось воспоминание. И молчаливых узнали. Вон тот, продымленный насквозь, - это железодел с Почайны. А тот, со светлой бородой, - известный всему Киеву Стварник. Слепой Емец с копьем - это слепой Емец, впереди дочь Емца, прыткая, как коза, а норов у нее чертячий. Еще рядом с ними всеми - хотя и не киевский, хотя и терся возле всех князей, а теперь вот свой, да еще и какой свой! Красивый и сильный, сердце радуется, когда на него смотришь. Улыбается он так, будто идет на сватовство, а идет ведь, быть может, на смерть! Потому что не прячется за спиной у других, выступает чуть ли не первым и направляет весь поход куда? В Ярославов двор, к князю, к силе высочайшей, грознейшей, силе всегда враждебно-суровой для простого люда, привыкшей лишь брать, отнимать, но никогда не давать. Ну что для них чья-нибудь и какая-нибудь сила? Вспышка неистовства возле Софии прошла бесследно, теперь наполнялась она силой мудрой, спокойной, непоколебимой. Ничто не имело значения для них. Они угрожали всем: князю, боярам, воеводам, тиунам, дружине. Им не могло угрожать ничто. Киев - это были они. Кроме них, не существовало ничего. Дворы княжеские и боярские принадлежали их власти. Церкви и монастыри составляли для них лишь воспоминания о своем труде и своем умении, вложенном в них. Киевские валы и ворота принадлежали им испокон веков, потому что Киев был по ту сторону валов и ворот, там же были и они, киевляне, кузнецы и кожевники, гончары и седельники, плотники и бондари, шорники и оружейники, ткачи, землекопы, водоносы, лодочники, сапожники и рыбаки.

- Где князь? - гремели они на Ярославовом дворе.

- Князя сюда!

- Хлеба!

- Мяса!

- Умираем!

- Погибаем!

Кричко был уже возле сеней. Хотел первым говорить с князем. Встретили его любовью, так как же он мог забыть о киевлянах, о целом городе? Кто забывает о Киеве, тот теряет Киев. Емец, опираясь на свое тяжеленное копье, был как бы подтверждением слов Кричка. Откуда-то взялся здесь Иваница, никто не смог бы сказать, откуда он взялся, но он был, стоял, молчал, потому что молчала Ойка, которую он впервые увидел с тех пор, как прятала она их с Дулебом. Девушка не спрашивала про Дулеба, он сам не рвался рассказывать ей об этом. Потому что она, видно, и сама знала. Да и кто не знал про лекаря? Везет где-то ромейскую принцессу для Долгорукого. А довезет ли?

- Князя!

- Где князь?

И князь вышел в открытые всем взорам сени. Старый, никчемный, с заслюнявленной бородой, со слезящимися глазами, перепуганно-добрый, но бессильный. Не тот князь, не Долгая Рука. Вячеслав, о котором слышали, которого любили за доброту, не зная, однако, и не очень-то и видеть его желая. А сегодня и вовсе не хотели они его видеть.