Павел Загребельный - Смерть в Киеве

- Это же восьминник!

- Петрило - свиное рыло!

- Зад, кнутом избитый!

- Го-го-го!

- Вишь, как хвост задрал!

Колотились до самого вечера, колотились всю ночь, Изяслав боялся сунуть нос на Подол, не отваживался задевать Вячеслава, уговаривал старого князя, чтобы тот с миром шел в Вышгород, поелику и при Долгоруком имел это владение.

- Имел Вышгород, а сидел в Киеве! И теперь сидеть буду и не сдвинусь, хоть ты убей!

Из Канева прискакали гонцы, наткнулись на закрытые киевские ворота, узнали об отступлении Долгорукого, бросились на мост, но их не пустили туда, им пришлось искать перевоз в другом месте, на Ситомле нашли перевозчиков, переправились они на тот берег Днепра, поскакали в Остерский Городок с вестью, которую так долго ожидал Юрий и которая была такой несвоевременной ныне: к Каневу подплывают лодьи, на которых возвращаются послы Долгорукого с княжеской невестой - ромейской царевной Ириной.

Лодьи плыли вверх по Днепру, впереди - красная, княжеская, с вырезанной на носу пышногрудой девой; эта лодья была устлана коврами, с просторной опочивальней для царевны, где стояло широкое ложе с прислоном, золотая утварь для мытья, серебряные грелки для рук и для ног, низенькие, на колесиках столики, на которые ставились бронзовые жаровни с вычеканенными на них цветами, зверями, птицами. На ложе были покрывала из нежнейших мехов - из пупков горностаевых и беличьих, из бобрового пуха, но чем дальше на север продвигался торжественный караван, сопровождаемый по берегам берладниками, тем больше мерзла по ночам изнеженная Ирина, тем привередливее становилась она в своих прихотях, не хотела отпускать от себя князя Ивана и на ночь, так что гребцы на лодьях лишь перемигивались да пересмеивались, а Дулеб, который сначала старался не придавать значения прихотям невесты, все же не вытерпел, мягко сказал Берладнику:

- Осторожнее будь, княже.

Тот лишь беззаботно рассмеялся.

В Царьграде пробыли долго, потому что император Мануил то ли испытывал русских послов, то ли намеревался еще куда-то выдать свою перезревшую уже сестру; было ей около тридцати лет, последние десять из которых смело можно бы увеличить в два раза. Мануил готовил ее в жены сыну Рожера Сицилийского, но оказалось, что принцесса слишком стара для юного жениха; были еще надежды на высокородных рыцарей, которые снова шли в крестовый поход на землю Палестины, держа путь через Константинополь. Однако рыцарство, введенное сначала императором Конрадом, а потом королем Франции Людовиком, отличалось такой яростью, что нечего было и думать пускать их в столицу. Шли они, как писал хронист, в неисчислимом множестве, превосходя количеством своим морской песок. Так что и Ксеркс в древности, переплывая Геллеспонт, не мог бы похвалиться столькими тысячами. Вместе с рыцарями-христианами шли целые толпы женщин, пышно расцветал разврат, в этом походе появился странный отряд амазонок, возглавляемый неистовой девой, прозванной Золотоножкой! Могла ли родная сестра ромейского императора хотя бы мысленно дойти до такого унижения, чтобы отдать свою руку кому-либо из этих вояк, в особенности же увидев их унижение, их ничтожество, когда, побитые, голодные, оборванные, возвращались они назад, ничего не раздобыв, ничего не достигнув! Император Мануил, женившийся на Берте Зульцбахской, сестре жены германского императора Конрада, сочувствовал своему родичу, сочувствовала вся императорская семья и французскому королю Людовику и его жене, прекрасной Алиеноре (которая, кстати, не очень удручалась поражениями крестоносцев и даже влюбилась в молодого сарацина, ради которого чуть было не покинула своего короля). При дворе с надлежащей почтительностью выслушали Конрадова двоюродного брата епископа фрейзигенского Оттона, прибывшего выяснить, почему крестовый поход так печально и унизительно закончился: "Из того, что у эфиопа зубы белые, вовсе не следует, что он весь белый, и наоборот: что зубы у него черные, если сам он весь черный. То же самое можем сказать и об упомянутом нашем походе. Если его нельзя назвать хорошим по окончании или с точки зрения материальных выгод, то он полезен был зато для спасения многих душ. Но при этом о деле мы судим не по его сути, а по пользе, которую оно принесло".

С умело сдерживаемым презрением все рыцарство вместе с его епископами было выпровожено, и вот именно тогда прибыли в Константинополь послы от великого князя киевского, который по силе своей равнялся могущественнейшим властелинам, а по богатствам превосходил их всех, может быть и вместе взятых.

Послов долго держали в предместье святого Мамы, где была пристань для русских судов, держали не столько из предосторожности, сколько по обычаю, ибо Мануил до этого даже свою невесту, присланную германским императором, заставил целых четыре года ждать, пока он женится на ней и она превратится из какой-то там немецкой графини Берты Зульцбахской в императрицу Ирину.

Между тем Берладник, чтобы не терять времени зря, подстраивал со своим посольством всякие чудеса, слухи о которых не могли не доходить до императора. То велел подковать своего коня одной золотой подковой, но так, чтобы она была потеряна при первом же выезде по улицам города, - и назавтра весь Константинополь гремел о невероятном богатстве русских.

То оделись они с Дулебом в невиданные здесь собольи шубы, и Берладник так разъярил своего жеребца, что тот рвал зубами по целому соболю из Дулебовой шубы, греб копытами, становился на дыбы - и снова сверкал золотыми подковами, повергая ромеев в восторг и в страх.

То ездили они по улицам с кожаными мешками и метали во все стороны золотой пенязь, который ромеи еще в древности прозвали "невра тон прогматон", то есть нервом всего сущего.

Город открывался перед ними своей пышностью, своими излишествами, величием, но и убожеством одновременно. Улицы от солнца защищены были арками, над этими арками, устремляясь в небо, возвышались дома богатеев, вельможи занимали своими домами все площади Константинополя, а мрачные улицы, куда никогда не проникало солнце, отдавались бедноте и чужеземцам. Там все время учинялись грабежи, убийства, всякие преступления, которые боятся дневного света. Мусора на улицах скопилось столько, что передвигаться можно было разве лишь на ходулях. В грязи утопали люди, кони, возы. Зато когда послов наконец позвали во Влахернский дворец над Золотым Рогом, то императорские препозиты повели их средь многоголосого пения, игры органов, по роскошным улицам, украшенным гирляндами цветов, увешанным в портиках коврами и дорогими тканями, заполненным шумными праздничными толпами.

Послы были приняты василевсом Мануилом в тронной палате Влахернского дворца. Император, в пурпурном облачении, пурпурных сандалиях, сидел на золотом троне, над ним нависала поддерживаемая золотыми цепями золотая корона, усеянная изумрудами, бриллиантами такого блеска, что, как говаривали, ночью улавливали они в свои грани сияние луны и освещали палату будто днем.