Сергей Сергеев-Ценский - Утренний взрыв (Преображение России - 7)

Сыромолотов всегда был строг к себе и чувствовал прочность свою на земле только потому, что жил именно так, как подсказывала ему убежденность в своей правоте. "Другие могут себе жить, как им будет угодно, — часто говорил он, — а что касается меня, то я живу так, как мне, художнику, надо! То, что заложено во мне, я должен сделать явным для всех; то, что могу и чего не могут другие, — я должен дать, а от того, что мне способно помешать, должен уметь отстраняться, — вот и все!"

Однако, что это еще не «все», показали ему последние дни, и вот теперь, оставшись один, Алексей Фомич упорно думал на свободе о том, когда и какие допустил он в своей жизни ошибки.

И именно вот теперь, в это утро, когда в саду все дорожки устланы были, как ковром, оранжевыми и желтыми и побуревшими уже палыми листьями, и тишина сада не нарушалась ничем, и небо было высокое, чистое, и не по-осеннему было тепло, — в первый раз за много лет припомнилось Алексею Фомичу, как он познакомился со своею первой женой, матерью Вани.

Тогда, уезжая в июне с Урала, где он был на этюдах, он оказался один в купе вагона второго класса, откуда вышел на какой-то станции старикашка-старообрядец, назвавший себя «жителем» и только. Человечек он был скупой на слова и до того скучный, что даже воспротивился, когда Сыромолотов начал было по привычке зарисовывать его в свой карманный альбомчик. Седенькая «еретица» его была подстрижена клинышком, выцветшие глаза без малейшей мысли, а ручки иконописно желтенькие и маленькие… Так он стал противен Алексею Фомичу, что вздохнул с большим облегчением влюбленный в жизнь художник, когда он вышел.

И вот вдруг ему на смену, уже после второго звонка, вошла к нему в купе рослая девица в коричневом гимназическом платье под черным фартучком и спросила певуче:

— Можно к вам сюда?

Он в это время все-таки зарисовывал «жителя» на память, поэтому взглянул на девицу мельком и сказал только:

— Отчего же нельзя!

При ней была только небольшая корзинка, и он полагал, что она в купе ненадолго. Без особого любопытства он спросил:

— А вам куда ехать?

И только когда она назвала город, до которого ехать было целые сутки, он присмотрелся к ней внимательно и увидел, что она вся какая-то пышущая, выпуклая: и глаза, и щеки, и губы, и округлости плеч. Поэтому он сказал:

— Вас кто-то будто послал сюда нарочно для пущего контраста: старикашка, знаете ли, тут сидел такой лядащий, и очень он мне надоел.

— Ого! "Лядащий"! — улыбнулась она. — Я видела, как он вышел из вагона… Это — наш воротила, купец Овчинников: его в миллионе считают!

— Во-от ка-ак! Целый миллионер!.. А не сектант ли он какой-нибудь, а?

— Да, есть за ним такой грех… Старообрядец.

— А вы… В какой же это класс перешли? В восьмой, если не ошибаюсь?

— В восьмой, да. — И тут же добавила, как будто затем, чтобы предупредить другие вопросы: — Еду по даровому билету: у меня отец начальник станции.

— А цель этих ваших стремлений? — все-таки спросил он.

— Тетка, — улыбаясь, ответила она и показала все свои радостные зубы. — Я к ней каждый год на каникулы езжу.

— А зовут вас как… по имени-отчеству?

— Зачем вам еще и по отчеству, — удивилась она, — когда я просто Варя?

И тут же спросила сама, кивая на его альбомчик:

— А вы, наверно, художник?

— Так точно, — почему-то по-военному ответил он тогда, — и сейчас же приступлю к своим обязанностям.

Но едва он раскрыл сложенный было альбом, как она кинулась к окну: отходил поезд. Кому-то на перроне кивала она головой и махала платком: может быть, отцу, начальнику станции. Но это тянулось всего с полминуты, и когда она снова села, он даже не спросил ее, с кем она прощалась, — сказал только:

— Глядите теперь куда хотите, только сидите спокойно: это надолго.

Неожиданно отозвалась она:

— А потом я вас буду рисовать, — идет?

— Отчего же не идет, если можете.

— Ого! У меня пять по рисованию — и… "не могу"!

— Эге-ге-с! — протянул он. — Так вы, стало быть, нашего поля ягода! Пять по рисованию! Скажите, пожалуйста! И кто же это там, в вашей гимназии, такой щедрый на пятерки по рисованию? Сам-то он художник?

— Разумеется, — а то кто же?

Она даже как будто обиделась, а он, поминутно взглядывая на нее и действуя карандашом, приговаривал:

— Вот это самое и называется в просторечьи: "Не знаешь, где найдешь, где потеряешь"… Или как многие добавляют в таких случаях: "На ловца и зверь бежит"… Впрочем, насчет зверя, чтобы он непременно на ловца бежал, я сильно сомневаюсь, а вот "рыбак рыбака видит издалека", это к данному случаю гораздо больше подходит…

Когда рисунок он окончил, она вполне непринужденно выхватила у него из рук альбомчик, пригляделась к рисунку и сказала непосредственно:

— Здорово!.. Знаете ли, я себя узнаю, а тем более всякий, кто меня знает, узнал бы с первого взгляда!

И тут же, не посмотрев даже всех других зарисовок в альбоме, — что его очень удивило, — потянулась за его карандашом, говоря:

— Давайте-ка я теперь вас!.. Ну, вас с такой шевелюрой нарисовать очень легко! Только вы, смотрите, не шевелитесь!

— Замру, как соляной столб! — отозвался на это он по-деловому. И действительно замер, наблюдая все ее движения, как могут наблюдать только художники.

Она же прищуривалась, «заостряя» глаза, когда на него взглядывала, и плотно сжимала губы, когда действовала карандашом, из чего он вывел тогда, что именно так, а не как-нибудь иначе, рисовал с натуры ее учитель рисования. Поэтому он и спросил тогда:

— Старичок он у вас, должно быть?

— Кто это "он"? — не поняла она.

— Да этот самый, — ваш учитель.

— А вы почем знаете?

— По вашим приемам.

— Угу… Конечно, постарше вас.

— Никаких картин не писал, разумеется?

— Не знаю.

— А как ваше отчество?

— Ого, опять отчество? Я вам сказала, что я просто Варя.

— Варя так Варя… Мне же легче вас звать.

— Только не разговаривайте!

— Молчу, как пенек.

Впрочем, не прошло и минуты, как она разрешила ему говорить, спросила:

— А ваше как имя-отчество?

Он сказал и добавил:

— Так меня и зовите — Алексей Фомич: я привык, чтобы меня так звали, полностью.

— Вы еще, пожалуй, скажете, что вы известный?

— Да, вот именно, — известный, — подтвердил он.

— Это другое дело.

Она поглядела пристально на него, потом на свой рисунок, пожала плечами, несколько выпятив при этом губы, и, подавая ему альбомчик, сказала даже как бы виноватым тоном:

— Это все, на что я способна, Алексей Фомич!

Он только скользнул глазами по ее рисунку и тоже пожал плечами.

— Пять по рисованию вам ставили? Не верю, простите! Покажите-ка мне ваш дневник!

— Что? Очень плохо? — забеспокоилась она. — А вы бы сколько поставили?