Петр Краснов - Единая-неделимая

— Я вас не понимаю.

— И не поймете. И увидите — и тогда не поймете. Есть сила любви, и есть сила ненависти… Есть сила жалости, и есть сила презрения. Посмотрим еще, что сильнее!.. Вы вот христианин, а не верите ни в ангелов, ни в дьявола, в самом существовании души и Бога сомневаетесь… Я не связан никаким догматом определенной религии, а я вот знаю, что есть силы светлые и силы темные и что можно их употребить на борьбу с людьми. И я жду, чтобы увидеть, — кто победит: Серафим Саровский или Вельзевул?

— Что вы такое, Андрей Андреевич?

— Я — русский… И по матери и по отцу русский, и потому дерзания во мне много. Евреи распяли Христа из страха и ненависти, а, живи Христос в России, Его распяли бы из любопытства: «Воскреснет или нет?» А и воскрес, так не поверили бы. Нет страшнее и лютее русского человека. Ему ни свои, ни чужие муки ничто. Он сам себя сожжет, но он и брата своего сожжет, можно сказать, смакуя, с удовольствием, и мать топором зарубит так, здорово живешь…

— Вы клевещете на русский народ. Это святой и чистый народ.

— Да, пока он со святыми и чистыми. А если ему нечистого подставят, вот тогда посмотрите. Знаете анекдот, как старушка ставила свечи перед картиной Страшного Суда, где были изображены ангелы и черти. Ангелу свечку поставила, подумала, подумала — и черту ставит: не знаешь, куда, мол, попадешь.

— Это вздор. Перед картинами свечей не зажигают.

— Это только анекдот.

— Скверный анекдот.

— А если этот анекдот пустить на всю Россию? Что тогда? Есть такие люди, что спят и во сне видят, как бы ее запалить со всех концов и самый пепел по свету развеять.

— Не сожгут.

— Деревянная она, Сергей Николаевич, деревянная, со слабой, трухлявой душонкой. Как еще запылает-то славно! И заливать не станут. Сами помогать поджигать будут.

— А кто поджигать будет?

— Кто?.. Да вы сами. Чтобы смешными да стыдными не показаться, чтобы от людей не отстать. Люди — конституция, и мы со свиным рылом — конституция. Люди — проституция — и мы туда же лезем. Нам все мало… У людей республика и нам подавай, да еще похлеще чужого. Вот они — мы какие!

Андрей Андреевич взял со стола три игральные карты и составил их воротами. Пальцем придержал, чтобы стояли.

— Вера, Царь и Отечество. Вот она, великая, единая и неделимая Россия. А вы крышечку-то, Царя, тихонечко снимите. Вот оно и полетело все к чертовой матери: и вера, и отечество. Вы думали об этом когда-нибудь?

— Это вздор.

— Нет, не очень-то вздор. Вот вы — офицеры… А вы на солдатиков посмотрите. Он ура-то орет, а сам думает: «Зачиво я сам не царь, а то мне бы царем быть али президентом»… Вы ему в глотку-то влезали? Думали, куда его толкнуть можно? А тут вам черта в стуле поднесут, сапоги всмятку и еще что-нибудь эдакое, что в нос серным запахом шибанет. Вы вот не думаете, а вы попробуйте подумать. Вы сперва в себя-то загляните. Вот так возьмите голову свою в руки, да и задайтесь вопросом: что мне на ум взбредет через минуту? Чего там ждать… Через секунду… Коли о девчонках не думаете, так и сами не знаете, о чем… Впрочем, я вижу, я вам надоел.

— Не надоели вы мне… а странно это все. И уже шестой час утра…

— Вы вот только Дюков мост тронули, а сколько захватили сразу. Точка — пушинка, ее не видишь… Линия уже нечто. Плоскость уже и совсем осязаемо. Предмет — это весь мир… Ну, а вы дальше-то приоткройте.

…Мир, а за миром вселенная… А там что, за воздухом-то? Безвоздушное пространство? Эфир? А в эфире-то, может быть, порошочек, мысли возбуждающий? А кто им распоряжается? Вы, гляди, скажете: масоны… Но ведь они — только люди. На них только людское неведение все валит. Мир полон тайн, и в нем есть тайны посложнее, только надо дальше искать. А дальше-то кто? Вот вы черта в стуле и увидали.

— У меня голова трещит от ваших слов.

— Однако я света дождался. Извините, что побеспокоил вас. Может, когда встретимся, я поиграю вам. Кстати, музыка-то какого измерения? Вы думали или нет?

— Я ни о чем не думал.

— Охотно верю вам. Ну, прощайте. Только я попрошу вас прогнать от двери собаку. Кто ее знает, какая она, не бешеная ли еще.

— Где вы видите собаку?

— За дверью, на лестнице лежит. Ух, и сердитая собака.

Андрей Андреевич в передней надевал свое черное пальто и лиловым шерстяным шарфом обвязывал шею. Морозов выглянул на лестницу. И точно — за дверями лежал Буран.

При виде Морозова он встал, вильнул хвостом и быстро, поджимаясь, почти ползя на брюхе, промчался в комнаты, в спальню Морозова и лег подле постели. Никогда он не ночевал на квартире.

Андрей Андреевич быстро попрощался. Его рука показалась Морозову неприятно холодной.

Морозов прошел в спальню и, едва лег, заснул бездумно и без снов.

Буран долго ворочался на коврике, вставал, обнюхивал Морозова, сердито ворчал, и поднималась шерсть на нем дыбом. Он обходил, ворча, комнату, становился передними лапами на подоконник, точно кого-то стерег там, потом снова ложился у окна.

Он успокоился только тогда, когда услышал медленные удары церковного колокола.

Звонили к великопостным часам.

Этот звон разбудил и Морозова. Он встряхнулся, поднялся с постели и выпустил просившегося наружу Бурана.

Тягучие звуки дребезжащего колокола неслись от полковой церкви по двор желтый туман упал на город, и было сыро и, несмотря на день, темно. Оттепель журчала сотнями сточных труб, изливалась каскадами из переполненных зеленых кадок на панели, растекалась ручьями, смывая песок, и неслась вдоль панелей к решетчатым стокам. От их говорливого шума веселыми казались желтые туманы. Свет фонарей растворялся в них, не доходя до земли. Казармы были точно набухшие водою, напитавшиеся капелью пористые коробки, и по стенам блистала мокрая пелена.

Третий эскадрон начинал говеть с этого понедельника, и Морозов оделся и пошел в казарму.

На натоптанной по снегу дорожке приветливо сверкал розовый булыжник, омытый струями воды, и точно говорил: «Вот и я… Здравствуйте! Давно не видались».

Снег прилипал к подошве и отставал ее отпечатком, с черным следом шпорного ремня и блестящими оттисками гвоздей.

На широкой старинной лестнице с низкими ступенями, выбитыми в ямки подле перил, пахло кислой капустой, свежевыпеченным хлебом и солдатом. По ступеням были насыпаны мокрые опилки.

Поднимаясь по лестнице, Морозов смотрел на выбитые в ступенях солдатскими сапогами углубления и думал: «Кто-кто не бегал по ней со свистом и уханьем, сбегая в конюшни седлать лошадей, собираясь на ученье или по тревоге?

…Сбегали когда-то по этой лестнице солдаты Александра II в тяжелых шапках. Подбородки бритые, усы с бакенбардами на две стороны ярко нафабрены, все — как один. Знали они Забалканский поход, поля Тунджи и Марицы, Долину Роз и белые домики болгар, пережили и страшное 1 марта с сиянием свежей в намете на месте покушения, покрытом бесчисленными цветами… В тот грозный день, когда взрыв во втором часу дня потряс окна казарм, сбегали, чтобы седлать и скакать по тревоге к Зимнему дворцу, где в потоках крови умирал Царь-Освободитель.