Петр Краснов - Единая-неделимая

К правой стороне дома в упор подступили старые сосны. Они рдели сейчас алым прозрачным сиянием, освещенные последними солнечными лучами. Внизу мягким серым ковром лежала старая хвоя. Двор перед крыльцом был полукруглый и уходил в старинный парк. Двор был тоже мощен большими гранитными плитами. Трава пробивалась между камней.

От крыльца через парк шел широкий проспект, отделанный заново, под шоссе, с наезженными колеями. Проспект упирался в старинный, еще Петровский, крупно мощеный тракт. По сторонам его шли по пескам мягкие обочины.

Ограды у парка не было, но был он ограничен высоким земляным валом со рвом. По валу густо разрослись сирени и желтые акации. От серых стволов сиреневых кустов отходили малиново-коричневые ветви с темными, набухшими почками. Со стороны дома, сквозь стволы деревьев парка, эти кусты казались лилово-красными, и по вершинам их сверкала водяная капель, пронизанная лучами солнца.

В воздухе была свежая весенняя сырость, и был он густой и благовонный. В тишину застывшего, еще не проснувшегося от зимней спячки парка тихими голосами входило серебристое журчанье тысячи мелких ручьев, пробивавшихся между мхов и где-то далеко шумевших дружным водопадом.

В комнатах старого дома, сухих, хорошо протопленных, низких, угловатых и уютных было темновато. В столовой, с большим круглым столом и громадным каменнымкамином голландского фасона с трубой, уходящей серой пирамидой к потолку, Морозов, в новом вицмундире, тонкий и щеголеватый, в высоких сапогах с блестящими шпорами сидел с Варварой Семеновной Тверской.

Недопитый стакан чая стоял перед ним.

— Неладно это Надя задумала, на ночь глядя, кататься ехать. Точно до завтра не могла подождать.

— Теперь, Варвара Семеновна, вечера светлые. Надежде Алексеевне хотелось мне показать тягу вальдшнепов на просеке. Она говорить это совсем недалеко.

— Да и вы, верно, устали. Только приехали и сейчас скакать понадобилось! Такая непоседа!

Из темноты низкого коридора в столовую вошла Тверская.

— Милая мама! Все ты, ворчишь на свою дочку! Лучше на меня порадуйся… Я так устала, Сергей Николаевич, — обратилась она к Морозову, — На Святой и на Фоминой каждый день концерты, готовилась к вечеру народной песни, еще вчера — зал консерватории, цветы, венки — мне даже мама венок поднесла. А сегодня — четыре часа в вагоне, наша милая старая Луга и Опольские леса. А воздух-то какой! Мама! Мы только на полчаса, попробовать лошадей.

В модной, короткой амазонке, из-под которой были видны изящные темно-коричневой кожи сапоги со шпорой на левой ноге, в черной треуголке на туго подобранных волосах, Тверская казалась моложе и хрупче.

Женщина?.. девушка?.. мальчик?.. Черный корсаж длинного до колен редингота (Редингот — длинный сюртук особого покроя, предназначенный для верховой езды) скромно стягивал девичьи формы. Юбка амазонки прикрывала ноги до самой шпоры. Юное, свежее лицо с большими глазами под полями треуголки было мужественно. Коричневые кожаные перчатки делали маленькую руку сильной и крепкой.

— Идемте.

На высоком каменном крыльце заходящее солнце залило ее своими лучами, и, казалось, прозрачное золотое сияние окружило черную амазонку.

О sole, o sole mio,

Sta n'fronte a te… [3] (Неаполитанская песня о солнце на неаполитанском наречии)

— пропела Тверская и подошла к Львице.

— Вы вчера заметили, Сергей Николаевич? Русские и итальянские песни имели одинаково шумный успех. Это потому, что они одинаково музыкальны, ярки и дают возможность литься голосу. Настоящее bel canto. У одних слишком много солнца, и это развило музыкальность, у других слишком мало солнца, и это заставило его любить… Сравните;

Уж ты поле мое, поле чистое, Ты раздолье мое, ты широкое.

Даже звуки те же.

— Полно тебе петь-то, певунья, — сказала Варвара Семеновна. — Садись да поезжай, а то и солнце вот-вот зайдет. Туман поднимется/ Ты бы пальто надела.

— Нет, мама, тепло. Мой редингот длинный и на подкладке… Здравствуйте, Тесов.

— Здравия желаю, барышня.

— Ну, как Русалка? Не устала?

— Чего ей устать? По железной дороге доехали, а тут я в поводу пешком довел, — улыбаясь, сказал солдат.

Тверская согнула левую ногу, Морозов быстрым движением подхватил ее на ладонь и вскинул Тверскую на седло. У него захватило дух от ощущения гибкой легкости девушки.

— Вам не больно?.. После раны?.. Я и забыла… Так неосторожно было с моей стороны… — говорила Тверская, оправляя на седле амазонку. — Львица… Львица!.. Милая Львица, не дури, будь умницей.

— Она хорошо выезжена? — спросил Морозов, легко вскочивший в седло Русалки. — А то после скачек лошади часто бывают капризны.

— О нет. Ее год работали в школе. Наездник Рубцов с ней занимался. Я на ней много ездила, и прошлое лето, и осень…

— Ну, скорей возвращайтесь, — сказала с крыльца Варвара Семеновна.

— Прощай, мама!..

Тверская оглянулась на мать. Грустен и долог был взгляд ее потемневших глаз, и на миг показалось Морозову, что в них та обреченность, что он подмечал уже не раз. В его памяти встал тот первый концерт, где он ее услыхал, и страшные стихи, и страшная, захватившая его тогда музыка Бородина.

Лошади шли дружным широким шагом, попрашивая повода. Они точно знакомились друг с другом и, прядая Ушами, вели какой-то неслышный людям разговор. Русалка отфыркивалась и косила полным глазом на небольшую, плотную Львицу. Львица, не чувствуя на себе веса, легко бросала вперед тонкие ноги и так мягко и упруго ставила их на песок, что не было слышно ее шагов.

Морозов и Тверская проехали в ворота, состоявшие из двух каменных столбов с темными бронзовыми шарами. На столбы были навешены деревянные, зеленые створки. Они покосились от времени, и в их решетках не хватало планок.

Всадники завернули вдоль парка навстречу солнцу и пошли широкою рысью по мягкой песчаной обочине.

Вправо и влево были поля. По межам торчал» тонкие ивовые прутья, и под ними золотом сверкали длинные лужи, поглощая последние лучи заката. Черные полосы грубо вывороченной плугом земли сменялись лугами с бухлой, напитанной водою, прошлогодней травой.

Песчаная обочина была мягка и ровна, и лошади наддавали рысь, едва касаясь ногами земли.

Их шагов почти не было слышно, лишь иногда резко щелкнет подкова о случайный камень.

Воздух вливался в легкие, пьянил и туманил голову. Было легко и бездумно.

Ни прошлого, ни будущего — одно настоящее. И настоящее было прекрасно!

Большой камень гранитной глыбой выдался с дороги и сделал обочину узкой. Русалка прижалась к Львице, и крыло седла Тверской надавило ногу Морозову. Были так близки к нему ее ровно поднимающиеся и опускающиеся плечи, и локоть правой ее руки коснулся его локтя. Он поймал ее чистое дыхание и ощутил едва уловимый запах ее духов.