Петр Краснов - Опавшие листья

— Но постойте… Доехать же надо.

— Афанасий Гаврилович и это предусмотреть изволили. "У нас, говорит, уже принято так, что, когда почтовый чиновник на службу едет, то почтодержатели с него прогонные не берут… Ну и вы им когда-нибудь услугу окажете. Если почта очень большая будет, в два приема отправите"… Очаровательно… прямо грациозно. Так как же, Олимпиада Михайловна?.. Тут и на свадьбу и на похороны хватит и устроиться можно… А… Неужели и теперь — гордость дворянскую показывать будете?..

Долго, долго молчание Липочки. Не видная ей, неосязаемая, но трудная идет в ней борьба. Молчит. "Синяя кровь" бунтует в ней. Она дворянка, внучка генерала, дочь профессора, в шестой книге записанная, имеющая герб и корону!.. Нет, не дворянка она. Она — бедный, замученный жизнью человек, каким была ее мать, каким умирает ее отец. Не о дворцах же и помещичьих гнездах ей мечтать? Не Раздольный же Лог восстанавливать?!..

Ах, нет! Разорены помещичьи гнезда. По бревнам растащен их старый дом. И не видала она его никогда!

Говорит Липочка. Тихим шелестом идут ее слова и сливаются с тихим журчанием воды под снегом.

— Маленькие люди мы, Венедикт Венедиктович. Маленькие… Вы — почтовые чиновники. Федя — армейский офицер… Все… все. Их много, много маленьких, незаметных людей. Тяжела наша жизнь, жизнь маленьких людей с маленькими радостями и большим горем. Но будем гордыми!..

— Будем гордыми, — повторяет Лисенко. Вспомнила Липочка кабинет Абрама, запах дорогой сигары, бронзовую женщину в бесстыдной позе и Абрама с золотой цепочкой на брюхе, развалившегося в кресле. Не было у нее теперь ни злобы, ни обиды на сердце.

— Будем гордыми, — говорит Липочка, — потому что мы, маленькие люди, составляем силу государства, силу всего мира. И не будет нас, остановится весь мир, погибнет Россия. Мы, Венедикт Венедиктович, мы, маленькие люди, крестьяне, извозчики, почтовые чиновники, офицеры, каменщики, полотерных дел мастера, учителя — мы, а не они составляют силу России… Мы маленькие кирпичики, но какое прекрасное здание — все мы вместе.

— Будет день, Олимпиада Михайловна, когда мы, маленькие люди, станем большими. Мы сила, потому что много нас.

Липочка рукою останавливает Лисенко. Предостерегает его жест. Борется с ним.

— Нет… Нет… Сила не в борьбе… Не в насилии… Предоставим кровь и насилие им. У нас сила в другом. В маленькой книге евангелие все это сказано. Наша сила в любви. В любви Бог, потому что Бог — любовь. И мы, маленькие люди, мы не мстить будем, но работать, трудиться и любить… Любить… В труде — счастье. В любви — счастье!.. В молитве успокоение… Вы думаете, — тихо улыбаясь и робко беря за руку Лисенко, говорит Липочка, — я хочу; чтобы вы были таким, как Абрам. А я, как Соня… Сигара, бронза, бархат, кожа, громадные высокие покои… Нет… Нет… Как мама… Я хочу быть такою, как мама. Истыканные иголкой пальцы… Милые, милые мамины пальцы… Под ногами Дамка… Маркиз де Карабас трется у ног. Маленькое счастье маленьких людей в исполнении долга. И мы найдем его?.. Да?..

Нагнулось к Липочке плоское рыбье лицо Лисенко. Он целует ее застывшие маленькие руки.

Кажется Липочке прекрасным беловолосый Лисенко.

— Но только, Венедикт Венедиктович, — долг прежде всего. Раньше мы схороним его, — тихо говорит Липочка.

— Честь честью, Олимпиада Михайловна. Рядом с вашей матушкой!..

Погасли лиловые сумерки. Черный лес надвинулся, и не видно, где кончается поле и начинаются сосны. Журчит в глубокой канаве вода, точно торопится рассказать что-то. Прижалась длинная фигура в старом салопе к черному Лисенко, тонкие ручки обвили его шею.

Благоговейно и свято их молчание.

Туркестанская весна наступает вдруг. Незаметно подкрадется, подойдет тихо и вдруг захватит бурным цветением фруктовых садов, пряным духом сухой джигды и запахом белых акаций. Все цветет сразу под немолчный шум бушуюших арыков и рев несущегося водопадами сребропенного Усека.

Еще в марте деревья улиц и садов стояли сухие и голые. Высокие, пирамидальные, серебряные тополя роняли последние желтые листья на дорожки, покрытые гниющим сухим листопадом. В пустыне у гор лежал неглубокий снег. Арыки по ночам замерзали черным с белыми пузырями льдом. Перед Благовещением солнце точно вздохнуло, вспомнило о чем-то, и сразу настала двадцатиградусная жара. Она простояла весь день и, когда румяное солнце опустилось за горы, тепло осталось, разомлевшая земля испускала его. Снег в горах съело, и арыки запели веселую песню весны. Жара стояла несколько недель. Но деревья все еще были голы. Сады стояли в зимнем уборе. Не набухали ветви животворящим соком, не лиловели садовые дали.

Потом вдруг набежал с горы ветер, обдул, обчистил сухие листья с ветвей, оголил сады, принес мимолетный дождик, весело прошумевший по пыльным улицам и упавший большими черными глазками на широкие проспекты, и, когда на другое утро жители Джаркента проснулись, они не узнали его.

Все было зелено. Молодые почки на тополях выпирали отовсюду, и, казалось, на глазах лопались и развертывались клейкими бледно-зелеными листочками. Яблони и груши розовели плотными бутонами. Великий архитектор и художник мира быстрою кистью проводил тут и там, и в весенний невесты убор одевались коричнево-черные сады.

А еще через день — улицы шумели зелеными тополями, густая тень закрыла дорожки между арыками, мелкими, тонкими иголками перла трава, покрывала края улиц, зеленела подле межей полей и нив. Появились бронзовые голые таранчинцы с плугами, запряженными рослыми быками, и по всем полям закипела работа весны.

Сады стояли в бело-розовом уборе цветущих яблонь, груш и слив, в белой дымке раскидистых вишен и, как нежный узор на светлой кисее, прямыми штрихами метнулись розовые ветви персиков и абрикосов… Белые пышные буль-де-нежи висели плотными шарами. По аллеям трепетали в сладостной истоме сережки белых акаций и желтая джигда точно банку духов опрокинула в пустыню.

Все цвело точно наперегонки. Все украшалось под говор, писк и пение сотен птиц, вдруг откуда-то появившихся, все шумело и ликовало. С громким мычанием и блеянием тянулись бесчисленные стада коров и баранов на горные пастбища, На плацах забелели рубахи солдат и казаков… Трещал барабан и в вихрях пыли и звуках трубы носились, сверкая пиками, казачьи сотни. Со звоном отъезжали и становились на позицию медные длинные пушки.

Федя с Наташей уже третий раз выезжали верхом на Борохудзирскую станцию, чтобы встретить молодых Лисенко.

После бала в собрании было бурное объяснение. Наташа со всем пылом молодости напала на Федю, упрекала его, говорила, что он опустился, стал "как все", что он вел себя позорно.