Петр Краснов - Опавшие листья

— Это я писал, — сказал он, покашливая. По слову в день… Каждый день… Решил: напишу последнее слово и умру… Вот оно… Вчера написано! Восходит новое солнце. Но дня от этого солнца я не увижу…

Он поперхнулся и закашлялся, но сейчас же втянул в себя дым. Красный туман поплыл у него перед глазами, он, словно объятый восторгом, стал делать затяжку за затяжкой и глотать дым. Голова кружилась. Докуренная папироса упала из его пальцев, взгляд был мутный. Он, шатаясь, дошел до кресла и опустился в него. Но сейчас же вынул вторую папиросу и закурил. Он курил и ничего не видел. Все вертелось перед глазами: кресло, в котором он сидел, точно падало в какую-то пропасть; вместо Сони было мутное пятно, и большие жгучие глаза ее испускали искры. Красные лучи шли во все стороны от ее лица.

— Вы с ума сошли! — воскликнула Соня, когда он стал затягиваться и бледнеть. — Да что же это за мерзость! Абрам!.. Абрам!.. Вон, сию же минуту! Вот отсюда!..

Andre не слыхал этого крика. Сердце его сжало какими-то страшными клещами, из нутра поднялась мучительная жгучая тошнота, он нагнулся, хотел встать, подойти к окну, но его шатнуло, как пьяного, и голова упала на грудь.

Гадливо обегая его, Соня выскочила из будуара, подбежала к двери спальни своего брата и стала кричать: "Абрам! Абрам!.. На помощь!"

Абрам, только что уснувший, в наскоро наброшенном халате и туфлях на босу ногу вышел к сестре.

— Абрам! Иди скорее!.. Надо отправить Andre в госпиталь… Он отравился…

В доме поднялась суета. На конюшне разбуженный кучер торопливо запрягал лошадь в полуколяску. Почтенный Герман Самуилович, привыкший к ночным работам, в черном бархатном пиджаке, при свете уже поднявшегося солнца писал записку старшему врачу госпиталя. Андре вытащили из будуара Сони, снесли вниз и положили на крыльцо. Он едва дышал. Поднимались частые приступы тошноты, но рвоты не было, текла одна желчь. Сердце замирало. Наконец заспанный кучер в жилетке и синей рубахе, в черной кучерской шляпе подал пахнущую краской и дегтем коляску. Абрам с дворником усадили в нее Andre и повезли в госпиталь.

Не доезжая до госпиталя, Andre два раза дернулся, икнул и затих, коченея…

— И возить в больницу не стоит, — сказал дворник. Прямо бы в покойницкую при участке. Куда проще.

Абрам разбудил старшего врача, передал ему письмо своего отца и тело Andre, вернулся домой, захватил записку Andre и коробку с папиросами и с первым поездом поехал в Петербург, а оттуда в Мурино, чтобы осторожно сообщить о смерти Andre его родителям.

Был девятый час утра, когда Абрам на извозчике подъехал к даче Кусковых.

Михаил Павлович только что уехал на службу. Варвара Сергеевна, проводив его, приготовляла на балконе чай для детей. Все дети и тетя Катя еще спали. Аннушка ушла в лавки, Феня на заднем крыльце раздувала самовар, няня Клуша в дощатом коридоре чистила детское платье и сапожки.

Когда Варвара Сергеевна увидела Абрама, подкатывающего к калитке палисадника, ее сердце замерло от предчувствия, что что-нибудь случилось с Andre.

Поправив чепчик на голове и прикрыв им папильотки, она в утреннем лиловом капоте, из рукавов которого высовывались концы ночной рубашки, в суконных туфлях, легкой побежкой побежала через сад и воскликнула еще издали: "Andre?!"

— Варвара Сергеевна, мне надо переговорить с вами так, чтобы никто не слыхал и, если можно, не видал, — сказал строго Абрам.

— Ах, как же… как же это устроить! — сказала, краснея пятнами, Варвара Сергеевна.

Вся маленькая дача была полна. Всюду были не стены, а дощатые переборки, и в столовой было слышно, как звенели посудой и мылись барышни, а в комнате Михаила Павловича было слышно, что делалось у Ипполита и у тети Кати… Некуда укрыться от любопытных глаз и ушей. Палисадник был так мал и гол со своими молодыми березками.

— Ах как же! — повторила Варвара Сергеевна и, открыв калитку, вышла с Абрамом на улицу.

Туманы, низко клубившиеся ночью над землею, поднялись. Небо стало похожим на серую мокрую вату. Мелкая пронизывающая капель сыпалась сверху и крошечными блестящими шариками оседала на капоте Варвары Сергеевны, на ее чепце и волосах, на фуражке и пальто Бродовича.

В мутном просторе за дорогой, за мокрыми, напитанными водой полями, чуть намечался густой осинник. Он казался темным, плотным, умеющим хранить тайны.

— Пойдемте в лес, — сказала Варвара Сергеевна. Абрам покосился на свои ботинки, на новое щегольское пальто, но ничего не сказал и пошел по узкой тропинке вдоль канавы.

Когда они вступили на мягкий влажный мох леса, Варвара Сергеевна остановилась. Ее ноги в суконных туфлях были совсем мокры. Но она этого не чувствовала. В мокром капоте, в тишине непогодливого серого утра, под мелкою капелью уныло моросящего дождя все забывшая, кроме сына, она казалась Абраму маленькой и жалкой. Осина трепетала сырыми листьями над ее головою, и тонкие стволы леса составляли кругом непроницаемую стену. Здесь их никто не мог ни видеть, ни слышать…

— Andre? — прошептала Варвара Сергеевна. — Что с ним?

— Andre очень плохо, — сказал Абрам и, сняв очки, стал протирать их. Случилось несчастье. Он отравился, или вернее, отравлен.

— Где же он?

— В Павловске, в госпитале.

— Жив еще? Ему помогли?..

— Боюсь, что нет… Варвара Сергеевна, я знаю, что вы мужественная, верующая женщина и сумеете услышать правду. На рассвете он скончался.

Варвара Сергеевна перекрестилась широким крестом и бессильно ухватилась за ствол осины. Капли воды упали на нее холодным дождем и текли по ее лицу, как слезы.

— Как это случилось? — тихо проговорила она, не поднимая глаз на Абрама.

Абрам всю дорогу обдумывал сам, как это вышло. Он гордился тем, что у него не только способности следователя, но и сыщика. По быстрому рассказу Сони, по тому, что ему говорил Andre, Абрам за те четыре часа, что ехал в Мурино, пришел к заключению, что тут было не самоубийство, а убийство, основанное на яде и внушении.

Он перебирал в памяти события последних двух недель и нарисовал точную картину, как это было. — Мой Андрюша наложил на себя руки!.. Но почему? Какое горе томило его? Какую муку проглядела я, мать, в его душе! — воскликнула Варвара Сергеевна.

— Он умер после того, как выкурил две папиросы из этой коробки, — сказал Абрам, доставая коробку. — Вот видите, простая белая коробка от гильз, а не от папирос. В ней было 25 штук, двадцать три лежат на месте, две выкурены — я окурки собрал и положил сюда же. Едва он докурил вторую папиросу, с ним сделалось дурно. Мы повезли его в больницу. Дорогой он скончался. Не сказал ни одного слова. Ясно: папиросы были отравлены. Это непокупные папиросы.

— Это коробка и гильзы, которые набивала Suzanne, — сказала, тупо глядя в землю, Варвара Сергеевна.