Петр Краснов - Опавшие листья

Когда Федя подошел к Ипполиту, они стали ходить по тропинке вдоль оврага. Они говорили про дом, про мать, как тяжело теперь ей и Липочке, как проклято сложилась их жизнь и как было бы славно, если бы Липочка могла выйти замуж за хорошего человека. Федя рассказывал про Любовь Павловну, какая она хорошая, образованная и милая и совсем не "синий чулок". Из глубины детства вставали какие-то теплые образы, и слова были покойные, добрые, ласковые, не колючие…

На передней линейке пели юнкера и нежный тенор заводил просто. За душу брали звуки его сильного красивого голоса:

"Странная, странная жизнь, — думал Ипполит, спускаясь к пустынной военной платформе, горевшей линией огней. — А им, верно, кажется такою же странною наша жизнь с заговорами, с убийствами, и страхом обыска и ареста… И почему? Почему?.. Мы, даже родные братья, не можем ни столковаться, ни понять друг друга?"

Ипполит вернулся домой уже ночью. Беспокойство снова овладело им. Страх серым вертким зайцем завозился в сердце. Ипполит боялся обыска, ареста, суда… Больше всего боялся грубости жандармов. Прежде чем позвонить, он подозрительно осмотрел дверь и прислушался. Обыденна и скучна при свете белой ночи была большая дверь, обитая черной клеенкой с торчащим кое-где из нее волосом, и медная, так надоевшая дощечка: "профессор Михаил Павлович Кусков". Стало обидно за отца. Всюду и везде тыкал он свое профессорство, хотя давно перестал читать лекции.

Все было тихо. Но подозрительной казалась самая тишина. Точно уже там никто не жил. Лестница была пустая. Жильцы с квартир съехали на дачу. В соседнем флигеле кто-то, при открытых окнах, заиграл на рояле и сочные, полные, дерзкие звуки брызнули и побежали по двору, по лестнице, гулко отдаваясь о серые, пыльные камни.

Ипполит позвонил.

Сейчас же раздались шаги матери. Она сняла крюк, не спрашивая, кто звонит. "Вот так же, — подумал Ипполит, — мама снимет крюк и тогда, когда придут жандармы".

— А здравствуй… Где шатался? Чаю хочешь? — спросила Варвара Сергеевна.

— Нет, спасибо!

— Да пил ли?

В столовой стоял потухший самовар. Горела лампа и под нею, заткнув руками уши, чтобы ей не мешали, Липочка читала какую-то потрепанную, взятую из библиотеки, книгу. При входе брата она не шелохнулась, не подняла на него глаз.

Варвара Сергеевна потрогала самовар.

— Еще теплый. Я налью.

— Ну налей.

— Рассказывай, где был? — подавая сыну стакан с темным чаем, спросила Варвара Сергеевна.

— Где был, там нет, — ответил Ипполит, усмехаясь. Он никогда не говорил матери, где он бывает. Он видел в этом свободу, раскрепощение личности и никогда не думал о том, как это было горько, обидно, оскорбительно и скучно матери, жившей только интересами детей. Но на этот раз ему стало стыдно. Он знал, как мать любила Федю.

— Был у Феди, — коротко бросил он.

— У Феди! — воскликнула Варвара Сергеевна. — Не случилось ли что? Что же ты мне ничего не сказал? Я ему, голубчику, собрала бы чего. Конфет или фиников бы послала. Все ему краше стало бы жить. Что же ты, сколько лет думал, думал и надумал?

— Так, — сказал Ипполит.

— Что же он?

— Ничего… Загорелый, бодрый. А лоб наискось белый, даже смешно смотреть, точно накрашен. И все они там такие. Тяжело ему там, думаю. Я бы не мог.

Ипполит вспомнил про тюрьму, каторгу и вздохнул.

— Ну, он-то как?

— Ничего, веселый.

— А что тяжело?

— Да, мама, сама посуди, все с людьми. В батальоне-то их четыреста с лишним человек, и ни минуты нельзя побыть одному. Я думаю, это тяжелее одиночного заключения. Трудно с людьми.

— Зачем трудно? Если люди хорошие, так даже и совсем легко. С людьми трудно, это ты верно говоришь, а только и без людей, Ипполит, не проживешь.

Ипполит промолчал и подвинул матери пустой стакан, чтобы она налила еще.

— Люди-то, — подавая стакан, сказала Варвара Сергеевна, — люди-то по образу и подобию божьему созданы. В них божество. С людьми хорошо должно быть.

— Ах, мама, — поморщился Ипполит. — Ты знаешь, что для меня эти библейские бредни не указ.

Варвара Сергеевна вздохнула и пожевала губами.

— Жаль мне, Ипполит, тебя, — тихо сказала она. Ипполит вздрогнул и быстро спросил:

— Почему жаль?

— Да вот, что неверующим ты вырос.

— Ну, мама. Библия, какая же это вера! Сказка о том, что Бог шесть дней творил землю, а потом опочил от дел своих. Это теперь, когда наука точно установила эпохи мироздания и все формации.

— Так-то так… А все, Ипполит, поживешь с мое, заглянет к тебе в душу холод отчаяния, и поймешь, что сказка у вас в науке, а там — правда.

— Правда в том, что Бог вылепил из глины человека и вдохнул в него душу, — сказал презрительно Ипнолит.

— Оставь, Ипполит, — отрываясь от книги, сказала Липочка и посмотрела на брата выпуклыми близорукими глазами.

Ипполит замолчал. "Липочка права, — подумал он. — Об этом спорить не стоит. Их не переубедишь. У них свое, у нас свое…"

— Мама, когда папа из клуба возвращается? — сказал он.

— Когда в час, когда в половину второго.

— А кто ему отворяет двери?

— Да я. Кому же больше. Аннушка умается за день, спит, хоть из пушек пали, не проснется. Раньше тетя Катя отворяла. А теперь ей все неможется. Лежит, не встает.

"Значит, — подумал Ипполит, — и жандармам мать откроет. То-то испугается".

— Мама, ты знаешь, у Бродовичей был обыск.

— Да, дожили! Допрыгались. Слыхать, ничего не нашли… Не нравятся мне, Ипполит, Бродовичи. И газета их, последнее время, какая-то стала… Все мутят, все мутят. И было бы правду писали, а то и неправда все. Что я при императоре Николае Павловиче не жила что ли? Не знаю, как тогда было?

— А как?

— Да хорошо, Ипполит! Красиво и благородно.

— Что людей запарывали насмерть розгами, что забивали солдат — это хорошо?

— Хороших, Ипполит, не запарывали, — робко проговорила Варвара Сергеевна. — Одного запорют, а миллионы благоденствуют… Жили-то, слава тебе Господи! Тишина какая была, как все по-хорошему было!.. Бывало…

Варвара Сергеевна испуганно остановилась. Она слишком хорошо знала, что в ее доме, при муже и при детях она не смела вспоминать красивую сказку своего детства, когда жила она во дворце у великого князя, часто видала императора, ездившего верхом по парку, и была влюблена в него чистою духовною любовью. Ей казалось, что тогда иное было солнце, иначе цвели сирени и черемуха садов и сильнее благоухали летом липы парков. Крепче любили мужчины, и благородством дышала их любовь, а женщины были стыдливее и чище. Век "ее императора" рисовался ей рыцарским веком любви, поэзии и красоты, и не могла она согласиться, что это был век произвола, тирании, насилия и грубости нравов.