Петр Краснов - Опавшие листья

Земский насторожился.

— Ну? — сказал он.

— Я переработала "Что делать?" Чернышевского для деревни. Я мечтаю о создании деревенского кооператива, об укреплении общины и о доведении ее до идеала коммуны. Там у меня и от Герцена, и от Кропоткина взято, помните, как вы говорили у Бродовичей… Я думала подготовлять детей к мысли о братстве, создать из школы единую семью, руководимую идеею правды и любви!

Земский поник головою и точно завял.

— Увидите… Увидите, Лизавета Иванна, — заговорил он, торопливо перебивая ее, — жизнь сама укажет. В прошлом году в Понашборе учителю запретили читать "Тараса Бульбу".

— Почему?.. Кто мог запретить?.. "Тараса Бульбу"?..

— Я запретил.

— Почему?

— Там евреев называют «жидами»… Вы понимаете, как надо быть осторожным. Ни вправо, ни влево. Мы между Сциллой и Харибдой. Между интеллигенцией и полицией, понимаете. Я думаю, вашу переделку читать не придется… Преждевременно.

— Что же можно читать?

Земский задумался. Он допил свой чай, посмотрел на розовые бриз-бизы и сказал:

— Читайте «Недоросля» Фонвизина и… можно, осторожно, из-под полы, так сказать, Толстого… Я вам пришлю книжечки "Посредника"…

Лиза сделала визиты, как указал ей земский, и ей не замедлили с ответом. Первым пришел староста. Он был в высоких сапогах, в серой свитке и в меховой, по-зимнему, шапке.

Лиза встретила его на дворе. Он хозяйственно постукивал по бревнам палкою и говорил:

— Здря валяются. А между прочим матерьял хороший… Я вам, барышня, плотника пошлю, собачью конуру устроим. Собака надобна вам зимою. А то как бы лихие люди не обидели. Пахомыч! — крикнул он сторожу, который стоял тут же. — Ты Жучка никому не отдал?

— Кому же его отдашь? — мрачно сказал Пахомыч.

— Вот конуру построим, барышне приведешь. Сторожа надо.

В комнате Лизы староста снял шапку, поискал глазами образ, но, не найдя его, недовольно крякнул и ткнул пальцем в портрет Толстого.

— Это что же? Отец что ль твой?

— Это — Лев Толстой.

— Ну не очень толстой-то. Поименный мужик! Дядя что ль? Аль покровитель?

— Нет, это писатель.

— Гм, — недовольно буркнул староста. — Вы меня не учите, барышня. Писатель! Я сам это тоже понимаю… Пахомыч!.. Стружки приберешь — топить ими будешь… Ну, давай Бог! Учи детей уму-разуму. Я тоже когда-то учил славно: аз-буки-веди-глаголь-добро-есть. Како мыслете, люди?.. Так учить будешь?

— Нет, я по звуковому методу.

— Ну, твое дело. Тебе с горы виднее. Отчего диплому не повесила?

— Какую диплому?

— А вот в рамке. С орлом и медалями. Где кончила и сколько по какому предмету получила. Оно как-то бы сурьезнее вышло. У Среднелукской учительши висит, в золоте вся… Народ одобряет… И учит славно. Детей не бьет… А когда надо поучить — поучит… Диплома все обозначает.

— Хорошо… Я повешу, — покорно сказала Лиза.

Как-то приехал со вскрытия мертвого тела на собственной тройке коренастых сытых лошадей местной, улучшенной породы исправник. Он был слегка навеселе. Он закусывал с доктором в придорожном трактире.

Седоусый, высокий, стройный, моложавый, он долго держал Лизину руку в своей горячей руке, умильно смотрел ей в глаза и говорил:

— Деточка!.. Вот оно, какая учительница у нас! Ну фу ты, ну ты! Это и не в учительницы идти. По убеждению что ли пошли? Народ просвещать? Напоретесь. Пока его просветишь, века пройдут. Ему нос сморкать да умываться надо раньше научиться, а то…

Исправник прошелся по комнате и остро заглянул на полку с книгами.

— Либерального мышления, — сказал он, глядя Лизе прямо в глаза. — Я не препятствую и доносить не буду. Сами скоро поймете, что все это глупо. Очень глупо написано… Его этим не проймешь! Ему вот дай так, чтобы на брюхе целыми днями лежать, а хлеб сам бы родился. А этим… Это, деточка, юность… Как это говорится: "облетели цветы, догорели огни" — я любил это когда-то стихи, и деточек, как вы, любил… и красота жизни была… Нонче… одно знаю: вскрытия, пьяные драки, поджоги да потравы. Еще вот — воровать научились. Бывало, лет десять тому назад, никто и дверей не запирал. Оброни кошелек на дороге, через неделю приди — тут же и лежит, никто не тронет. Разве что повиднее куда положат. Я так думаю, деточка, не от просвещения ли это идет? Раньше все Бога боялись, а теперь вы, поди, и в Бога не веруете?.. А народ без Бога — стадо… Ну поживете, увидите.

Исправник отказался от чая и уехал.

Были батюшка с матушкой. С батюшкой условились насчет молебна и воскресных чтений, с матушкой переговорили о семенах для огорода весною и об устройстве парников при школе. Последним, уже во время уроков, пришел урядник. Он показался Лизе строгим и важным.

— Я человек, можно сказать, образованный, — сказал он ей. — На Кавказе служимши, многому научен.

Он пошел в класс, где были дети старшего класса, и сказал: "Продолжайте, сделайте милость, а мы послушаем". Лиза рассказывала о шарообразности земли. Урядник сел на задней парте, подпершись локтями, и мрачно засопел. По окончании класса он попросил Лизу в ее комнату. Он был красен, смущен и имел строгий начальнический вид.

— Вы это, Лизавета Ивановна, напрасно, — сказал он. — Такой рассказ! Рази можно такое детям рассказывать? Оборони Господь! Чтобы земля и, значит, — шар.

— А как же иначе?

— По писанию надо. Как Господь творил!

— Да если Господь сотворил ее шарообразной?

— Что вы, Лизавета Ивановна! Это, можно сказать, совсем противоестественно… Шар!.. Что же, Господь ее, по-вашему, как клецку какую катал из теста? Побойтесь вы Бога, Лизавета Ивановна!

— Я уже не знаю, как он творил? — сказала со скукою Лиза.

— Вот то-то… Не знаю… Писание надо читать. Читамши писание — то видно. Сказано прямо: "и создал Бог твердь". Твердь. Это понимать надо. А вы куда!.. Шар!.. Твердь и шар — это разные обстоятельства. На Кавказ-то ездимши, полсвета обогнул. Кабы по-вашему, по шару-то ехал, так под горку бы надоть, а я напротив. Чем дальше — гористей становилось.

— Спросите у батюшки, какая земля и верно я учу или нет.

— Спросить спрошу, а только сказано: твердь — ну, какой же это шар?.. Так учить, дети совсем оглупеют, я и то замечаю, не всегда почтительны к старшим. Опять молитву посля учения без внимания Васька Спицын читал. Вот это главное. А то — шар!.. Прости, Господи, придумаете тоже, на шару жить, ведь, поди, скатились бы люди-то.

Урядник ушел недовольный и обещал на досуге заглядывать.

Но, главное разочарование были не эти знакомства, визиты и тупые разговоры, показывавшие бесконечную темноту и узость интересов, и не скабрезные анекдоты, которые ей приходилось слушать на вечеринках у батюшки и у старосты, а сами крестьянские дети, которых она прежде идеализировала. Приглядываясь к ним, Лиза забывала Успенского и Златовратского, сомневалась в пользе школы и не знала, как ей повернуть не школу, но весь деревенский быт.