Вера Крыжановская - Мертвая петля

Енох видел только её прелестное, бледное личико, и сердце его заныло от ревности и злости, когда большие карие глаза молодой красавицы холодно и равнодушно скользнули по нему и вспыхнули радостно при встрече с подошедшим их приветствовать Алябьевым.

Следившая за мужем и падчерицей княгиня заметила, что оба они не обратили ни малейшего внимания на сказочную отделку бального зала и всё то бьющее в глаза убранство, которым хозяин желал блеснуть.

В один из антрактов между танцами, она подошла к падчерице и взяла её под руку.

– Пойдёмте, Ninon, я покажу вам японскую гостиную. Она – восхитительна, но эта фантазия стоила Еноху около восьмидесяти тысяч. А в кабинете, в стиле Людовика XVI, есть часы Марии Антуанетты с лилиями Франции и инициалами королевы.

Нина, не возражая, пошла с ней, и они молча прошли длинную и широкую мавританскую галерею, где стояли открытые буфеты, ломившиеся под тяжестью массивного серебра и чудного старого севрского и саксонского фарфора.

Княгиня показывала целый ряд гостиных, одна роскошнее другой, тщательно расценивая всякую картину, каждую драгоценную безделушку и дорогую мебель. Когда они очутились в библиотеке, отделанной в средневековом стиле, с разноцветными готическими окнами, резной с высокими спинками мебелью и золотистого бархата портьерами, Зинаида Моисеевна остановилась и, смело улыбаясь, вызывающе сказала:

– Вы очень не правы, Ninon, так упорно отвергая поклонение Еноха. В таком дворце он может поселить хоть принцессу. Всё здесь, – золото и искусство.

Нина подняла свою хорошенькую головку, и в голосе её прозвучала насмешливая нотка, когда она ответила:

– Да, разумеется, здесь нет недостатка в золоте, оно в изобилии блещет, начиная с лакейских ливрей. Но вы, Зинаида Моисеевна, ничего не видите кроме искусства и золота, тогда как я усматриваю из–под этого великолепия кровь и трудовой пот обманутых и обобранных христиан, на слезах и разорении которых воздвигся и разукрасился этот иудейский чертог. Стены плачут и дрожат от стонов горемычных жертв, закланных на пышном алтаре «финансового гения» дома Аронштейнов. Мне даже кажется, что эти покрытые шелками и произведениями искусства стены сложены из живых тел, а мозаичный паркет – из человеческих костей. Нет, нет! Я не могла бы жить среди этих добытых ценою горьких страданий богатств, на которых тяготеет столько проклятий.

По лицу Зинаиды Моисеевны разлилась смертельная бледность и, как всегда в минуты сильного волнения, тонкие ноздри её дрожали, а в голосе слышался сдержанный гнев.

– Ваша драматическая речь, милая моя, очень трогательна, но грешит пристрастием. Если стены и полы этого дома так красноречивы, то почему же ваше жемчужное колье не вопит от негодования, будучи выкуплено из ломбарда на то же самое «жидовское золото», которое внушает вам такое отвращение?

Нина тоже побледнела, и глазки её гордо сверкнули.

– Вы опять укоряете вашими деньгами, а на это я снова повторю, что ваши расходы по выкупу из ломбарда возмещены княжеской короной, украшающей в эту минуту вашу голову; поэтому мне не стыдно носить мои жемчуга. Кроме того, вы забываете, Зинаида Моисеевна, что золото, внесённое вами в наш дом, было освящено тяжёлой жертвой – смертью моей дорогой бабушки. Отец мой, увы, по малодушию, предпочел продать себя и своё имя, но я предпочту лучше работать, или хотя бы просить милостыню, чем продавать себя. Довольно и одной жертвы.

Нина отвернулась и чуть не бегом ушла из комнаты, а Зинаида Моисеевна села в изнеможении. Она задыхалась, лицо её покрылось красными пятнами, и перламутровый веер трещал, судорожно сжатый в руках.

– Погоди, злая, нищая аристократишка! Близится час возмездия, когда ты кровавыми слезами заплатишь за свою тупую гордость и оскорбления, – думала княгиня. – Мы будем здесь господами скорее, чем ты думаешь. Когда Енох пойдёт с тобой вокруг аналоя и наденет тебе на палец обручальное кольцо, твой же босяк, Алябьев, будет уже гнить в могиле, и благодетельная пуля положит конец его «патриотическому» рвению. А когда ты надоешь Еноху, я сама позабочусь, чтобы пропала твоя красота, которая делает тебя опасной.

Едва сдерживая в душе кипевшую бурю, вернулась Нина в большую залу, где шли уже снова танцы. В ней что–то сжалось, когда Енох подошёл и пригласил её на тур вальса, но хозяину дома отказать было неудобно.

Нина покорно пошла с ним, а в душе её просыпалось какое–то жестокое чувство, совершенно чуждое вообще её мягкой, гармоничной натуре. Нина знала, что он её любит; неоднократно и даже только что во время вальса она видела его страсть и теперь, впервые, она почувствовала глубокое удовлетворение. Она заставит страдать его, негодного, достойного кузена ведьмы, которая так несправедливо её обидела, бросив в лицо, что её драгоценности выкуплены из ломбарда. Теперь она могла выместить на нём полученные оскорбления, а он не в состоянии купить её своим проклятым золотом, как Сарра купила её отца. С этим чувством она послушно шла с Енохом, который усадил её на крытую зелёным бархатом скамью, под громадной пальмой.

Оранжереи Аронштейна славились, и теперь зимний сад был чудом искусства садовника, представляя волшебный уголок какого–нибудь сказочного леса. Меж кустами гигантских папоротников, мирт и лавров, апельсинных и лимонных дерев, в полном цвету, извивались дорожки, усыпанные красным, как коралл, песком, и громадные пальмы гордо поднимали к хрустальному потолку свои изумрудно–зелёные главы. Вблизи скамьи, на которой сидела Нина, в мраморном бассейне бил фонтан и, благодаря искусной игре освещения, блестящие водяные струи переливали то изумрудно–зелёным, то рубиново–красным, то голубым или золотисто–жёлтым светом.

Молча и задумчиво любовалась княжна этой волшебной картиной, не замечая, казалось, того страстного восхищения, которое горело в глазах стоявшего перед ней Аронштейна. Было ясно, что вот–вот с его уст сорвется признание, но Нина ничего не сделала, чтобы не допустить его. Ненависть и жажда мести до того ослепляли её, что она с нетерпением ждала минуты, когда будет иметь возможность оттолкнуть его, дать ему почувствовать всё своё презрение и отвращение.

Енох привык к легким победам и среди христиан. Распады семей, исковерканное воспитание детей, извращённая литература растлили общество и опрокинули сословные и расовые перегородки. И великосветские женщины, жадные до золота и драгоценностей, не брезговали возлюбленным из евреев, лишь бы он сыпал деньгами, а в этом отношении «благородные» любовницы Еноха не могли на него пожаловаться. Между тем, в отношении Нины он медлил, сознавая, что для этого нежного создания он – ничтожен, как пария. Наивное сердце молодой, едва распустившейся как цветок девушки, для которой он готов был пожертвовать всем на свете, питало к нему презрение и отвращение. Рассудок подсказывал ему, что признание в любви сулит лишь жестокий отпор, но в его жилах недаром текла мятежная восточная кровь, не умеющая сдерживать свои порывы. Мудрая осторожность была забыта, и, нагибаясь к Нине, он прошептал дрожащим от страсти голосом: