Лютер Блиссет - Кью

— Если вы хотите провести все утро, вцепившись в эту железяку, мне нет до этого ровно никакого дела. Но, что касается меня, я должен до полудня передать на почтовую станцию важное письмо.

Вид у него совершенно убитый.

— Идите, конечно же, дружище! Я уже прекрасно понял, что вы принимаете мое предложение. Вам не нужны никакие другие мотивы и оправдания — это ваш шанс увидеть Венецию.

Я провел несколько неуверенных линий, пересекающих холмы за Франш-Конте, там, где она изгибается к Сене, следуя ее руслу, все более широкому и пологому, туда, где корабли поднимаются к Парижу и к морю. Потом — Ла-Манш и английское побережье. Месяц, возможно, чуть больше. Так они смогут бежать от войны, спастись от наемных армий немецких князей, армий вассалов императора, сосредоточенных на границе. Письмо я отправил.

Письмо, адресованное призраку по имени Гоц фон Полниц, в Лондон.

Никто не говорил об этом открыто, но мы понимали, что конец уже близок. У нас было двести пятьдесят тысяч флоринов, отложенных в безопасном месте. И ощущение, что Фуггер начал что-то подозревать.

Гоц фон Полниц, единственный, кто всегда оставался в тени, вне подозрений, более того, умер несколько лет назад под именем Лазаря Тухера.

Именно ему я доверил судьбу самых дорогих мне людей — Катлин и Магды. К нему они должны были обратиться, как только начнутся неприятности. Судьба Лота — бежать быстрее полицейских ищеек, никогда не оглядываясь назад. [57] В Ветхом Завете рассказывается, что когда из уничтоженных им Содома и Гоморры Бог спас Лота с женой и дочерьми, жена Лота нарушила запрет оглядываться и была обращена в соляной столб.

Я как раз сходил с судна, когда ко мне подбежал какой-то мальчишка и отсоветовал возвращаться домой.

— Они стали хватать всех подряд.

Мой договор с Гоцем. Если ему удастся забрать их с собой, он повесит красную занавеску на окно в доме, где мы спрятали деньги.

Гардина была там и, пожалуй, висит до сих пор. Дом принадлежит старому купцу, переселившемуся в Гоа, в Индии. Там были и деньги — сто тысяч флоринов.

Я должен был присоединиться к Катлин и Магде, быть уже в безопасности, прожить в мире остаток своих дней.

Но я не отважился — история постоянно учит меня: все, с кем я имел дело, погибали. Друзья, братья, попутчики. За моей спиной море крови, разлившееся уже давно, в один майский день, и продолжающее разливаться до сих пор.

Томас Мюнцер — замучен и казнен двадцать лет назад.

Элиас, рудокоп, — обезглавлен мечом наемника на грязной улице.

Ганс Гут — задохнулся в карцере, когда поджег собственную постель.

Йоханнес Денк — умер от чумы в этом городе.

Мельхиор Гофман — скорее всего, сгнил в страсбургской тюрьме.

Ян Фолкерц — первый мученик на голландской земле.

Ян Матис из Харлема — разрезан на куски и катапультирован в ивовой корзине.

Ян Бокельсон из Лейдена, Бернард Книппердоллинг, Ганс Крехтинг — подвергнуты пыткам раскаленными клещами, казнены и выставлены на публичное обозрение в трех клетках, повешенных на колокольне Святого Ламберта.

Ян ван Батенбург — обезглавлен в Вилвурде.

Все эти имена — имена мертвых.

Единственный выживший из целого поколения невезучих, людей, которых решила уничтожить сама история. Единственный выживший, вместе с женщинами, придававшими силы сражающимся и питавшими их разум. Оттилия, Урсула, Катлин… Магда спасена… и сейчас живет под другим небом. Прошедшие двенадцать лет были лишь темным пятном в ее жизни, которая осталась позади и от которой ей удалось бежать — от поражения длиной в полвека.

Я последний выживший из целой эпохи, и мне тащить за собой всех своих мертвых — тяжкая ноша, на которую я не хочу обрекать никого больше. А меньше всего — семью, которую я мог бы иметь. Они в безопасности, и это главное. Гоц о них позаботится. Он мне обещал.

Возможно, ты сделал бы все это и для меня, великий маг числа, но это было рискованно, я был подобен зачумленному. Я был тем, кого могли узнать повсюду. Поэтому ты ничего не сказал и снялся с якоря, возможно сам не желая того. Ты говорил об этом с самого начала: если что-то пойдет не так — мы никогда не знали друг друга, мы не будет помогать друг другу, каждый позаботится о себе. Ты забрал свою долю и ту, что причиталась Элои, для Катлин и Магды. Ты оказался очень благородным сукиным сыном, с добрым сердцем.

Катлин. Этих строчек недостаточно, чтобы все объяснить, — не хватило бы и тысячи писем. Искали меня, а не вас, но они взяли бы и женщин и детей, без всяких сомнений, если бы не Гоц-призрак. А теперь он доставил вас в безопасное место, в Англию, в руки своих английских друзей и их вечно пьяного короля.

Катлин. Возможно, в тот день по моему лицу ты прочла, что все кончено. Что мы больше никогда не увидимся, даже если мне повезет, даже если мне удастся спастись. Потому что древний рок вновь настиг меня и вновь обрек на гибель тысячи друзей вместе с Элои.

Взяли Бальтазара, который больше никогда не увидит своей жены. Взяли Давиона и Дорхута. Взяли Доменика, чья проза умерла вместе с ним. А потом ван Хува, — на этот раз ему не помогли и деньги, и Стенартса, Стевенса, ван Гера. Большой дом опустел. Я снова выжил, и опять лишь один, в очередной раз.

Мы боялись гнева Фуггера Хитрого: мы и представить себе не могли, что нас будет преследовать Папа, который нанесет нам смертельный удар.

Он не назвал ни единого имени. Его вольный дух воспарил над истерзанной плотью. Говорили, он смеялся, громко смеялся, смеялся вместо того, чтобы кричать. Я предпочитаю думать так: когда его обволакивал дым, он ломался от смеха, смеялся в лицо монахам-воронам. Но лучше бы он был здесь, чтобы предложить мне рюмочку ликера и те ароматные сигары из Индии.

В этом мое предопределение — выживать всегда, чтобы продолжать жить и после поражения, немного мучаясь время от времени.

Я стар. Каждый раз, когда в небе гремит гром, я дрожу, вспоминая пушки. Каждый раз, когда я закрываю глаза, чтобы заснуть, я знаю, что вновь открою их лишь после того, как меня посетит множество призраков.

Катлин… Она теперь далеко от войны, а я проведу остаток своих дней, прячась среди беженцев половины Европы, на которых, как и на меня самого, охотится папская инквизиция или инквизиция Лютера и Кальвина. Мирных людей, пребывающих со своими стопками книг, своими историями и приключениями — ученых и литераторов, преследуемых священников, баптистов. Я вновь один среди многих, достаточно богатый, чтобы рассчитывать на то, что меня не узнают. Деньги на остаток моих дней… Тысяча флоринов… И никакой стоящей возможности их потратить.